Несмотря на то, что до полудня было еще далеко, бабушка притащила охапку дров и растопила титан – негоже Сонечке с Герасимом после дальней дороги до вечера сидеть немытыми. И одежду надо срочно стирать – пропахла насквозь бараком. А еще из сундука надо достать легкое платье и брюки, заботливо сложенные и убранные заплаканной Любой три года назад; май на дворе, а они – в зимнем.

Соседки с любопытством, как бы невзначай, заходили на кухню, гремели посудой и вопросительно пялились в Любин затылок. Новость о возвращении Сони и Герасима моментально разлетелась по всему дому. Но Любовь Григорьевна упорно молчала, не зная, что говорить и как отнесутся соседи к этому известию. Сама она находилась в смятенных чувствах, когда первая радость смешивалась с беспокойством о завтрашнем дне, омраченном неопределенностью дальнейшей судьбы дочери и зятя.

Оставив довариваться на плите суп, бабушка подхватила алюминиевую кастрюльку с разогретым молоком и мелкими шажками, чтобы не расплескать драгоценное содержимое, засеменила в комнату. Молоко она выпросила у соседки, имевшей в пригороде родственницу с коровой, пообещав пускать соседку летом «на лед» в любое время. Поставив кастрюлю на стол, Люба быстро нарезала хлеб непривычно толстыми ломтями и выложила его на белую тарелку, которую выставляла лишь в Субботу; молоко разлила по двум чашкам, немного замешкалась, достала третью чашку – для Йоси, и тоже наполнила ее молоком.

– Сонечка, Герасим, вы посмотрите, шо я для вас имею, – нарочито оживленно говорила она. – Идите за стол, такое молоко вы нигде еще не кушали! А ты шо смотришь, – обратилась она к Йосе. – Сколько раз я могу говорить!

Герасим обхватил жену за плечи и помог ей переместиться к столу. Пододвинув стул, он бережно усадил ее и сел сам. Йося примостился на дальнем конце стола.

– Нет, так не годится, – нахмурился отец. – Мы – одна семья и должны держаться вместе!

Неожиданно сильными для исхудавшего человека руками он легко поднял стул вместе с сыном и переставил его ближе к себе. Затем, что-то прикинув, он вновь поднял Йосю со стулом в воздух и опустил между собой и мамой.

– Так будет правильно, сынок, – сказал отец и придвинул к нему чашку.

Йося взял с тарелки ломоть хлеба и начал жадно откусывать, торопливо запивая молоком. При этом он не забывал наблюдать за родителями. Мама с явным удовольствием сделала первый глоток, наслаждаясь давно забытым вкусом. Ее шея была такой тонкой, а кожа почти прозрачной, и Йосе чудилось, что он видит, как молоко течет внутри по ее горлу. Папа отхлебнул из чашки и отставил ее в сторону. Йося быстро все выпил – молоко в доме водилось не часто, а если и было, бабушка наливала только по полчашки и никогда целую. Мама медленно делала глоток за глотком, останавливаясь, чтобы отдышаться, и изредка прикрывала глаза.

– Ты почему не пьешь? – чуть шевеля губами, обратилась она к Герасиму.

– Не могу, живот не принимает, отвык, – соврал тот. И тут же разлил по чашкам свое молоко, поровну – жене и сыну. – Пейте, вам нужнее, – улыбнулся он. – Парню еще расти, а тебе, Сонь, поправляться надо.

И вдруг Йосе стало стыдно. Он же знал, что мама болеет и даже собирался плыть за ней на своем корабле, чтобы привезти домой и заботиться о ней. И вот она здесь, а он выпил свое молоко и даже не подумал поделиться. И тогда Йося взял из тарелки самый большой кусок хлеба и положил его на стол перед мамой. Лицо Сони озарила благодарная улыбка. Она обняла сына и прижала к себе. Руки у нее были слабые и безжизненные, но Йосе вдруг сделалось уютно и хорошо. Он наконец понял, что сидит рядом с мамой, что это его мама, которая любит его просто потому, что он Йося, он ее сын.