Насколько же тяжело Лизе и Тони, потерявшим сестру в реальности.

С улицы послышались голоса. Арчи въехал в кухню на шее Тони, весьма довольный жизнью, хотя глаза у него все еще были красными. Я по-другому посмотрела на мальчика – выходит, он лишился мамы совсем маленьким… Теперь понятно, почему он так болезненно переживает расставание с дядей. И где его папа? Возможно, когда-то решусь спросить об этом у Тони или Лизы. Если вернусь сюда еще.

Тони спустил Арчи на пол, что-то шепнул ему на ухо. Мальчик серьезно кивнул.

Мы тепло попрощались с Лизой и вышли во двор. Тони казался непривычно замкнутым. Может, все же сердился на меня из-за Катиного звонка?

– Мне нужно сказать Мануэле, что я уезжаю? Или кому-то еще? –спросила я.

– Нет, это совсем необязательно. Здесь нет журнала учета посещений.

Ок, ладно. Он явно не настроен на болтовню.

Машина отъехала от ворот, и я испытала странные чувства. За окном мелькали идиллические весенние пейзажи. Я рассеянно смотрела в окно и вспоминала вчерашний вечер: сытный, шумный, веселый ужин, музыку после него, треск костра, топот детских ног, мимолетное прикосновение к ноге миниатюрной трехцветной кошки, которую все так и называли – Кошка; немимолетное – Тони. Сильное, исцеляющее, будоражащее.

Искоса посмотрела на него – он все еще молчал. Только когда мы остановились, чтобы выпить чаю и перекусить бутербродами с сыром и печеными овощами, решилась заговорить.

– Ты на меня сердишься?

– Совсем нет. Просто подумал, что тебе захочется побыть наедине со своими впечатлениями.

Он снова был прав. И под его испытующим взглядом ко мне настойчиво постучалось воспоминание еще об одном эпизоде, которое я упорно не пускала.

Вчера, когда был съеден пирог, убраны тарелки, догорел костер, все снова сели за стол.

– Если хочешь, можешь в этом не участвовать, – тихо сказал Тони. – Это, пожалуй, единственный наш обряд, ничего особенного делать не будем – увы, все еще никаких оргий, – но если чувствуешь себя неуютно, можно посмотреть со стороны.

Я торопливо выбралась из-за стола и залезла с ногами в кресло-качалку, которую до этого занимала Мадлен, чувствуя себя неловко от того, что так поспешно сбежала.

Но на меня никто не смотрел. Тони занял свое место, и теперь круг за столом замкнулся. Все сидели молча, с открытыми глазами. Они просто смотрели друг на друга, и постепенно пространство над столом, пересекаемое теплыми, спокойными взглядами, начало наполняться… Светом? Нет, темнота была все такой же густой, завладевшей всем, когда погас костер. Но я чувствовала нечто живое, осязаемое, важное, оно было так близко, что коснулось и меня, как кошка двадцатью минутами раньше.

Вспомнила что-то хорошее, но до конца не могла ухватить это воспоминание – связано с мамой, или Лешей, или ни с кем из них, просто я сама куда-то еду… или иду, так легко и свободно дышится… В глазах защипало, но заплакать я не успела. Глаза закрылись сами собой. Помню только, как Мадлен, напевая, укрывала меня пледом и потом – прикосновение губ Тони к виску.

Он все еще не отводил глаз.

– Возьмешь меня с собой на следующих выходных? – спросила я.

Забытое ощущение: кажется, что тебя раздели до самой души, словно крышку пианино сняли, и все струны оказались на виду, любой может дотронуться.

Наверное, в городском парке и раньше головокружительно пахло цветами, липой, влажной землей, но мне казалось, что мы привезли этот сбивающий с толку аромат из Дома.

Кое-что я и в самом деле привезла с собой – на прощание Тони отдал мне льняной мешочек с аккуратным бруском красного мыла.

– У вас что, собственное мыловаренное производство?