Обычно в кабачке засиживались до рассвета, поэтому Садовский был очень удивлен, когда часу в двенадцатом ночи раздался резкий звонок и в квартиру не вошел, а вбежал Сергей Есенин. На вопрос, что с ним, он ничего не ответил и вдруг повалился на диван в сильнейшей истерике.

Садовский вспоминает: «Он (Есенин – А.Л.) кричал и катался по полу, колотил кулаками себя в грудь, рвал на себе волосы и плакал. Кое-как, с помощью прислуги, раздел я Есенина и натер ему виски и грудь одеколоном. С трудом он пришел в себя. Принесли самовар, и Есенин постепенно успокоился. Я начал его осторожно расспрашивать и уже с первых слов догадался, в чем было дело. Оказалось, что один из «друзей» Есенина в кабачке объяснился ему в «любви» (предположительно Георгий Иванов, поскольку Садовский называет «друга» Вурдалаком: это кличка, которая числилась за Ивановым – А.Л.)…

Я прочитал Есенину предисловие к «Ледоходу», книге моих статей, где я высказал мысли о том, что так смутило юного поэта…

Он оживился, улыбаясь; глаза его заблистали.

– Неужели эта мерзость в самом деле должна скоро кончиться?

– Кончается, уверяю вас…». (Садовский Б. А. Встречи с Есениным. Из воспоминаний // С. А. Есенин: Материалы к биографии. – М. – 1992).

Вообще-то многие воспоминания Садовского относятся к числу его мистификаций, но данная встреча с Есениным подтверждена Юнгером. Другое дело – содержание разговора Сергея Есенина с Борисом Александровичем, которое имеет для нас принципиальное значение. Здесь тоже всё похоже на правду, поскольку можно «в продолжение темы» обратиться к фрагментам воспоминаний В. С. Чернявского, в достоверности которых историки литературы не раз убеждались: «Памятен и другой вечер у одного молодого поэта… В обществе случайно преобладали те маленькие снобы, те иронические и зеленолицые молодые поэты, которые объединялись под знаком равнодушия к женщинам и однополых романов – крайне типичная для того «александрийского» времени фаланга: нередко они бывали остроумны и всегда сплетничали и хихикали; их называли нарицательно «юрочками». Среди них были и более утонченные, очень напудренные эстеты и своего рода мистики с истерией в стихах и в теле, но некоторые были и порозовее, только что приехавшие с фронта. Такой состав присутствующих был не организованным, случайным, но удивить никого не мог: это было привычное в младших поэтических кругах и даже традиционное бытовое явление.

Но, пожалуй, никому из «юрочек» и маленьких денди не пришелся по вкусу Есенин: ни его наружность, ни его стихи… Так Сергей, попав сначала… к поэтам старшим, познакомился лично со многими сверстниками по перу. Но темные стороны этого неловкого знакомства точно не коснулись его тогда; он ничего серьёзно не различал и не замечал…

Впоследствии (осенью 1915 года) он откровенно поделился в дружеском разговоре со мной новым, обеспокоившим его вопросом, над которым раньше не задумывался. Речь шла о том, что он называл «мужеложеством», удивляясь, что так много этого вокруг… Такова была среда, в которой поневоле вращался Сергей и с которой он инстинктивно был не менее осторожен, чем доверчив. Говорили, что его неминуемо «развратят». Но за него, оказалось, бояться было нечего: он был среди «иностранцев» достаточно умен и без хитрости перехитрил их…». (Чернявский В. Три эпохи встреч).

В год столетнего юбилея Есенина появилась публикация полемического характера: «Некоторые западные слависты на основе анализа стихотворения, посвящённого Мариенгофу, в своё время высказали предположение, что Сергей Есенин был бисексуален и его могли убить мужские романы… Но, как считает Лидия Алексеевна Архипова, главный хранитель фондов музея-заповедника С. А. Есенина в селе Константиново, всё это – домыслы, чушь. Анализ стихотворения сделан примитивно, доказательств нет. Ни в стихах, ни в переписке, ни в воспоминаниях современников нет ни малейшего намёка на бисексуальность поэта, а обстоятельства его гибели сегодня ещё более неясны. Вот восхищение женщиной, преклонение перед