Какие у меня новости? Я целиком забит всяким тесом, лесом, фанерой, гвоздями, вагонами210. Конечно, все это я делаю не по собственному желанию. Но выхода иного нет. Раз уже эта возня необходима, то лучше не отравлять себе целого года медленно, а взяться за неприятное дело и завершить его враз. Никакой умственной деятельностью не занимаюсь. Николай Павлович о тебе спрашивает всякий раз. Он сравнительно бодр. Довольно интересно прошло свидание его с В. Д. Об этом я тебе написал целый рассказ и привезу его. Я все же надеюсь, что в конце декабря буду в Ленинграде, хотя теперь это делается все трудней и трудней. Предполагаю получить командировку в Вильнюс, где мне нужно посмотреть две рукописи XVI в., правленные с еврейского. Может быть, при сем что-нибудь организовать, чтобы поехать вдвоем.

Живу вообще очень тоскливо и одиноко. Душа тяжелая, а так как мысли имеют к ней прямое отношение, то и им не хватает сил, чтобы хоть невысоко взлететь с поверхности, – поэтому и не пишу: нельзя же писать, чтобы писать, а чувства хоть и живут, приютившись где-то в далеких глубинах и темных, но не смеют покинуть своего жилища – они просто отвыкают от света.

Пиши же мне ты, родная моя, пусть не будет этих пустот, ненужных и таких безотрадных. Не считайся со мной. Это плохой принцип: «око за око» и «зуб за зуб».

Целую, любимая

Твой всей душой

Саня.

30. XI. 47 г.

Родной Санек, получила твою фототелеграмму. Все эти дни я не могла писать тебе. Жизнь складывается из непрерывно сменяющихся радостей, огорчений, разочарований. Всю эту жизненную ношу мы несем каждый отдельно от другого. Разве так можно? Разве может искупить одинокое существование – радость наших кратких встреч. Тем более, ты знаешь, что даже в этих кратких встречах мы не принадлежим друг другу.

Несколько дней пролетают, и я снова стою на платформе и опять пустота, поезд вдали…

Бывают минуты в жизни человека, когда вдруг иначе все оцениваешь, – и у меня был такой момент, когда я остро почувствовала, что не могу жить так, желание быть с тобой неразлучно (все ведь так кратко) стало такой необходимостью, что закрыло все остальное и многое другое показалось мелким и второстепенным.

Как бы ни складывались объективно обстоятельства, ты помнишь справедливость слов Соловьева211 – . Я думаю, что вся линия нашей жизни была взята правильно. Ты знаешь, сколько душевных сил было истрачено и есть же плоды всех этих усилий. Они в твоей и моей работе и дальнейших научных планах, они в наших встречах с Ник. Павл., они в наших летних путешествиях и во многом другом.

Но вот идут месяцы, когда я мучительно остро чувствую всю , нашей жизни. Перед нами не «смутная перспектива», а совершенно четкая реальность – наша совместная общая жизнь. Но нужно это сделать и опять тут будут только одни усилия. Помощи ждать неоткуда. Ждать тоже больше нельзя. Пусть будет трудно (вместе легче) – но жизнь будет общая. Должно быть четкое решение, а не туманные и неясные разговоры, иллюзии.

Будем вместе, будет и в работе вдохновение – и все будет другим. Мне ничего не жаль – ни Рериха, ни пианино – всего этого можно лишиться – но жизни уходящей безвозвратно – ведь не вернешь.

Работа идет, без особых событий. Дома быт[ь] как-то не налаживается. Несколько дней не было света, чувствовала себя плохо. 14‐го декабря – буду делать доклад на сессии Онкологического Института, которая будет в ВИЭМ’е. Придется подумать и поработать.

Санечек, что у тебя? Отчего ты совсем не работаешь научно? Меня это огорчает. Я убеждена, что Шейнман может и должен тебе помочь администрировать.