Но даже в такой момент он не потерял чутья коммерсанта. Чей это парфюм? Неужели французский?

Как бы прочитав его мысли, Татьяна ответила:

– Нет, дорогой Вацлав, это духи «Признание» фабрики «Новая заря»!

Много позже, уже став его законной женой, она часто отвечала на вопросы, которые только возникли в его сознании и не облеклись еще в слова. Такие ответы без вопросов приводили его в трепет, он считал Татьяну колдуньей. Что, впрочем, было недалеко от истины. В какой-то далекой ветви ее рода по материнской линии прапрабабка была ведуньей. Вся деревня на границе Белоруссии и Польши ходила к ней за отварами от различных хворей, а взамен бабке приносили овощи и мясо.

Насквозь промокшая белая блузка облегала маленькие и острые Татьянины груди, соблазнительно видневшиеся из-под расстегнутой верхней пуговицы. В каком-то тумане, смешавшемся из воды и любви, двое дошли до квартиры на Старом Арбате – там в те годы жил Вацлав. И утонули в объятиях… И хорошо, что следующий день был выходным: они умудрились проспать до полудня.

Он хорошо помнил то позднее утро.

Татьяна лежала на боку, прижимаясь к Вацлаву всем телом. Ее голова покоилась у него на груди. Она считала удары его сердца, а он боялся шелохнуться – столько нежности и любви обрушилось на него. Потом они долго ласкали друг друга под струями воды в ванне. Вацлаву представлялось, что он танцует вальс со своей любимой, улетая куда-то ввысь, и там, среди облаков, пара продолжает кружиться под музыку…

Чьи-то руки выключили музыку. Пальцы вцепились в плечи. Кто это? Кто тащит его с неба?

– Слышь, Григорьевна, я подхожу сюда, к мосточку-то, воды набрать, а там мужчина в воде! Городской – видно по одежке. Напился да свалился. Дачник, наверное!

– Да ты что, Ивановна! Какие сейчас дачи? Холодно еще. Надо бы «скорую» вызвать, а то окочурится бродяга!

– Так я скотника Николая уже попросила – позвонит из сельсовета.

– Побыстрее бы приехали, не то замерзнет товарищ! Не лето на дворе!

Колхозница нагнулась над Вацлавом, приложила ладонь ко лбу.

– Теплый, слава тебе, господи! Ишь как господь его любит. И нас послал, чтобы помереть не дали.

Она снова нагнулась над несостоявшимся утопленником. Теперь потрогала его за нос.

– Нос тоже теплый. Жить будет!

И тут Вацлав открыл глаза.

– Татьяна?.. Значит, я дома, в Варшаве? Минуточку… Почему Таня такая старая? Может, это моя теща? Танина мама?

– Пани Радкевич, это вы?

– Я, я! – Женщина смочила платок водой и приложила к его губам. – Полежи, милый, скоро машина за тобой приедет.

Май выдался жарким, и двое сорокалетних мужчин курили в майках, стоя у открытого окна.

– Мамочка, а что у дяди Гриши со спиной?

Десятилетний Алёша с любопытством разглядывал изуродованную спину гостя.

– А его фашисты раскалённым утюгом пытали, когда он в плен к ним попал, – почти шёпотом, стараясь не нарушать разговор двух мужчин, ответила мама.

Мне стало страшно и я замолчал. Слёзы сами собой заволокли взор, вот-вот и начался бы водопад. Губы дрожали, и вымолвить что-то членораздельное я был не в состоянии. Шмыгая носом и размазывая по лицу набегающие слёзы, я ушёл в соседнюю комнату.

Подошла мама, прижала меня к себе и начала гладить по голове, приговаривая:

– Чего же ты плачешь, Лёшенька?! Ведь всё же хорошо закончилось. Разведчики подоспели вовремя и спасли дядю Гришу, а фашиста того, который утюгом жёг ему спину, расстреляли.

Я перестал плакать, мне неожиданно стало весело и, продолжая всхлипывать, я засмеялся. Это была такая истерика наоборот.

– Расстреляли, расстреляли! – я прыгал вокруг мамы, повторяя одну и ту же фразу, – фашиста расстреляли, расстреляли!