Гости столпились в дверях кельи. Всем была известна причина их визита. Тощий, как огарок, Алёшка сидел на своей койке, набычившись и выковыривая грязь из-под ногтей. Помолчав с минуту, сыщик начал допрос.

– Вот что, молодой человек. Надо мне одну вещь выяснить, от которой вся твоя судьба зависит. Так что прямо говори, без утайки… Где ты был накануне убийства? – подступил к горбуну Брин, покручивая правый ус.

– Да нигде… – уставившись в землю, твердил Алёшка.

– Говори, где! На каторгу пойдёшь! – прикрикнул на горбуна игумен.

– Не скажу! – огрызнулся монашек.

– На Библию руку клади! Как перед Богом, ответ держи! Чтобы в ад не попасть!

Юркий отец Юлиан вскочил с места, схватил горбуна за руку и положил её на заранее подготовленное Евангелие. Алёшка судорожно попытался вырвать руку, но не тут-то было: пастырь держал крепко. Монах весь передёрнулся, сглотнул, поперхнулся слюной и бросил:

– Да с девицей был я!

– С какой такой девицей? – аж ахнул игумен.

– С Марфой из деревни! Мельникова дочка! В лесу целовались мы! В нашем, монастырском! – завопил горбун, извиваясь и краснея до ушей. – К нему я бежал, прячась, тогда и на клумбу наступил!

– Чем докажешь? – громогласно вопросил Брин посреди удивлённого молчания священства.

– Вот она мне свой платок подарила! Который купила в тот же день! Торговка Хавронья на рынке подтвердит! – со слезами на глазах горбун вытащил из-за иконы пёстрый цветастый платок.

В келье воцарилось молчание. Игумен перебирал чётки и потрясённо пожёвывал сухими губами. Брин засмеялся:

– Так вот каков наш молодец… На платке следы ягод. Угощал он её ягодами, значит… Или она его. Ох, грешники!… Молодо-зелено!… Но, если она подтвердит, что была с Алёшкой, обвинения с него снимутся… Может быть, это и неплохо, не так ли, Кирилл Петрович?

Брутилов кивнул. Отец Юлиан, теребя пальцами платок, прервал молчание:

– Да-а… Платок и правда женский… Марфу мы допросим ещё. И с тобой разберёмся… Такая молодежь у нас: кто не убийца, тот блудник. Что тебя на блуд-то сподвигло, окаянный?

– Любовь, вот что! Душа! Душа, она как язва: чешется, – Алёшка раздосадованно сплюнул на грязный пол и почесал под рясой.

– А ты интересный вьюнош, как сказал бы мой дядя Иоганн… – усмехнулся немец. – Ты похож знаешь на что? На дефис.

– На что-о? – выпучил глаза вконец растерявшийся инок.

– На дефис. На чёрточку между Богом и зверем.

– Не понимаю я вас… – обалдело протянул горбун. – Нет… Нет… Я вообще ни-че-го не понимаю! Я ведь здесь не настоящий. Я живу как во сне. Я как будто выдуманный… А зачем ты меня выдумал? – заорал монашек, топая ногами и потрясая в воздухе тощими красными кулачонками. – Зачем, зачем вы все меня выдумали, а?!!!

– Чтобы тебя от греха отучить, надо нового тебя выдумать. Грешник ты, Алёшка! – возопил Гермоген.

– Сами вы грешники! Сами грешили поболее меня! Посмотрите в себя, тако-о-е увидите! – бился в истерике горбун. Казалось, всё его лицо состоит из одних глаз и ноздрей…

Духовенство тоже было на грани истерики. Отец Юлиан закричал на Алёшку:

– Мы… мы! Мы сами с собой разберёмся! А вот тебя кто нас судить поставил? Бог? Али кто другой?

– Чёрт! – гаркнул Алёшка, брызгая тёплой слюной изо рта. И упал на койку, рыдая и содрогаясь всем тощим своим телом.

В истерике горбун разодрал рясу у себя на груди, и на его груди обнаружилась неприятного цвета опухоль. Она напоминала по очертаниям клешню…

– Что это? – удивился сыщик-немец. – У него что, рак?

– Да, да, – поддакнул монашек Павел, друг Алёшки. – Я давно её видел. Только он никому не говорил.

– Так в чём дело? Человеку недолго осталось жить, вот он и хочет всё познать! Не судите его! – возмутился Брин.