Игумен помолчал с минуту, – он не ожидал от приезжего настолько обширных знаний о Мельхиседековом хозяйстве. Потом, потеребив бороду, тихим голосом возразил:

– Нет, ваше благородие. Ежели выбирать из насельников обители, то я, грешный, указал бы в первую очередь на Евлогия. Это монах, который первый к телу прибежал. Он смиренник страшный, до гордыни смиренный. Было дело – ради смирения пытался себя жизни лишить, так как заботу о личном спасении счёл гордыней. Потом, как епитимью избыл, так в новый соблазн впал – вообразил себя сатаной, чтоб не возгордиться… Тьфу, тьфу, тьфу. Бывают такие, что от святобесия с ума сходят.

– А ещё кто? – с интересом спросил немец.

– Ну, может быть, старец Гермоген. Он наш второй по славе светоч, к нему тоже толпы на поклон идут, как к Никодиму шли. Но чуть поменьше, так как – строг он неимоверно, Гермоген, а Никодим был мягок и милосерден. Давно замечалось, что Гермоген завидовал Никодиму, хулил его за отступления от апостольской строгости в вере… Кто знает, может, от зависти и мог он впасть в соблазн – подучить кого, например, намекнуть, что хорошо бы лжеучителю уйти на Божий суд. Слышал я, полвека назад был такой случай, тогда едва замяли. Если и сейчас то же случилось, замолчать уж не получится.

– М-дааа… А ещё кого вы можете подозревать? – глаза сыщика горели тёмным огнём. Дело положительно вызывало у него всё больший интерес.

– Кого-кого! – хохотнул игумен. – Богоцветов, конечно. Это секта, вроде хлыстов, которая два года тому как в соседнем лесу обосновалась. Живут там по-звериному, просвещение отрицают, скотству предаются, а себя святыми кличут, апостолами – при жизни-то! Они давно нас ненавидят, с тех пор, как мы их, сквернавцев, изгнать пытались, лес их попалить – это прошлой весной было. Нам не дали лес уничтожить, его тогда какой-то купец торговал, а они нас прокляли, богоцветы-то. Вот и могли убить старца святого. Страшное дело, они ведь, говорят, с нечистью знаются… Могли и не человеческими руками убийство сие совершить.

– Ну, версию с нечистью мы отложим на потом, на то время, когда никаких больше не останется. А богоцветов пощупаем обязательно, узнаем, что они за птицы…

Глаза сыщика горели радостью от встречи со старым другом и от предвкушения нового интересного дела.

* * *

Рукопожатие, кивок, поклон. Перчатки, трость, котелок. Шкаф, зеркало, всё в порядке. Лестница, прихожая, дверь. Слуга, пальто, ни пылинки. Замок, ключ, щелчок. Улица, вечер, свобода.

Брин и Брутилов покинули гостиницу и пошли по булыжной мостовой Вощанска. Щебнистая мостовая, и закат, и режущий ветер – всё это настраивало их на минорный, ностальгический лад.

Друзья шли рядом, почти не разговаривая друг с другом, чувствуя настроение друг друга без слов. Главное, что они – через столько десятилетий – снова были рядом… Два обломка старого времени. Двое смертных, оставшихся в живых.

Над улицей слезились в ветвях холодные вощанские звёзды. В конце дороги каменная зевота собора медленно выпускала из себя крестный ход.

– Вот так смотришь вверх, смотришь – и подумаешь, что небо – это большая синяя пустая тоска. А под ним – круглая каменная тоска, именуемая землей, – тихо, в усы, произнёс Брин.

– Как я вижу, ваши атеистические представления с лицейских лет не изменились, – усмехнулся Брутилов.

– Как сказать? Я по сути не атеист. Я агностик. Бог, может быть, и есть, а может, и нет его. Мы этого знать не можем, поелику – доступа к нему во плоти не имеем. А роза не пахнет, если её никто не нюхает, – это давно известно. То, чего мы не замечаем, для нас не существует. А само по себе о н о, может быть, и есть. Но нам это всё равно. Вот он, мой символ веры. Судите, если можете, господин великий инквизитор…