Слухи о необычном прошлом этого офицера явно уже распространились в полку: на пятидесятилетнего капитана молодые прапорщики и подпоручики уже смотрели как на человека, овеянного неким загадочным ореолом. Это вызывало у Тарлецкого к Княжнину еще и чувство ревности: ему казалось, что Княжнин с его смутным прошлым, а не он со своими связями и безграничными возможностями становится самым авторитетным офицером в батальоне. Даже мундир у этого капитана был сшит из самого настоящего тонкого и прочного английского сукна, подороже, чем у него, уж в этих-то вещах майор Тарлецкий знал толк. Утешало только то, что портной у Тарлецкого был явно лучше.

Что же касается других офицеров, то с ними все было проще. У большинства их поношенные мундиры, подпоясанные дешевыми нитяными шарфами, были сшиты из грубого ворсистого солдатского сукна. Новый начальник Тарлецкого майор Быков, крупный, грузный, с темным, почти черным лицом, большим ноздреватым носом, толстыми губами и осоловевшими глазами тоже явно жил на одно лишь жалование. Майор был из тех старых служак, циников и пьяниц, которые уже нисколько не скучают по жене, а если когда и напишут ей в вотчинную деревеньку, то разве что сильно проигравшись в карты.

Капитан Овчинников, командир первой роты, маленький, жилистый и тоже уже не молодой, откинув голову, как певчая птичка, назад и к плечу, что-то с постным выражением на лице говорил своему приятелю, остроносому и розовощекому командиру второй роты, заставляя того давиться от смеха. У Дмитрия сложилось впечатление, что капитан Овчинников всегда говорит тихо, что, возможно, является признаком ума. Вообще за столом было не слишком шумно, это несколько удивляло Дмитрия. Казалось, давно привыкшие друг к другу офицеры занимаются привычным делом. Это было не совсем то, что было нужно Тарлецкому, ведь он устроил это застолье еще и для того, чтобы быстро разузнать все, что ему поручил узнать загадочный господин Майер (в голове даже невольно составлялась ассигновка по отнесению сегодняшних расходов за счет Особенной канцелярии). Чтобы расшевелить гостей, Тарлецкий попросил наполнить бокалы и провозгласил тост:

– Господа! Я хочу выпить за девятнадцатый егерский полк, волею судьбы ставший для меня теперь и семьей, и домом, за его офицеров, столь радушно меня встретивших. Я не сомневаюсь, что нам приятно будет служить вместе. За вас, господа!

– Ура! За девятнадцатый егерский! – подхватили офицеры, поднимаясь со скамеек с бокалами и кружками, в которых было налито уже не шампанское.

– А что, господа, вы мне расскажете про полк? – спросил Дмитрий, когда офицеры вновь сели за стол. – Я слышал, что некоторые солдаты здесь отказывались принимать православное причастие?

– Ерунда, – негромко сказал Овчинников, – наши ребята принимают даже мозольную жидкость и дорогие духи, попадись они им только.

– Так что и причастие от отца Василия принимают, он их всех в правильную веру оборотил.

Сидевший рядом с Овчинниковым поручик Полозов, прыснул со смеху, чуть не ударившись лбом о стол, но тут же поднял голову и добавил:

– Да нет, Дмитрий Сигизмундович, полк у нас неплохой, и батальон как батальон. И пороха некоторые уже понюхали, и на смотрах не последние. Одним словом, служить можно. Да вам лучше всех господин майор расскажет, он больше всех лиловый воротник носил[5].

– Да уж, понюхал я табачку в Пресновской крепости, Дмитрий Сигизмундович, эвон как нос раздуло, – словно нехотя, взял слово Быков и все сразу притихли, предвкушая отменное развлечение. – А порох тут нюхали, как изволил похвастать поручик, только те, кого в полк из других частей перевели, вроде вон капитана Княжнина, по нем сразу видать, какой ландскнехт…