Думаю, что многих великих географических открытий просто не случилось, если бы авантюризм не был неотъемлемым качеством характера идущих впереди. Подводя итог совещанию, Чилингаров, вставая из-за стола, хлопнул по нему ладонью и сказал: «Ну что? Других вариантов нет. Поехали!»

На следующий день началось! Ледокол вошел в «ревущие сороковые» широты. Впереди по курсу гуляли волны высотой с девятиэтажный дом. Вскарабкавшись на вершину, мы через несколько секунд проваливались в бездну. Крен с борта на борт достигал почти пятидесяти градусов. Вокруг стоял скрежет металла и звон разбитого стекла. Удержаться на ногах было практически невозможно, потерявших опору людей бросало на стенки кают и коридоров. Взяв камеру и преодолев часть пути на коленях, добрался до капитанского мостика. Темная, пенящаяся масса океанской воды поднималась и обрушивалась на иллюминаторы рубки. Я заметил, что снаружи стали рваться толстые металлические тросы, которыми были закреплены бочки с топливом.

Наконец, проснувшись однажды утром, выглянул в иллюминатор и увидел мерно покачивающуюся гладь океана, заполненную круглыми блинами льда. С мостика виднелись уже более обширные поля и обломки айсбергов.

Капитан Геннадий Антохин отдавал короткие, отрывистые команды матросу за штурвалом: «Вот видишь трещинку там левее? Давай по трещинке! Ледокол сам себе колею найдет! Он умнее, чем мы!»

В Антарктике прямая дорога не всегда самая короткая. Двигаться зигзагами по разводьям, огибая препятствия, получается быстрее, чем пытаться идти напролом. Чем дальше на юг, тем толще становился лед. Пора было поднимать вертолет, чтобы с высоты определить наиболее безопасный маршрут. В полдень наступало короткое время, когда небо чуть светлело на севере и становилось видно на несколько километров вперед. Тогда экипаж Бориса Лялина отправлялся на ледовую разведку.

Снимать с воздуха можно было только на самую высокочувствительную пленку, и то на самом пределе возможного. Когда вдали исчезали огни ледокола и вокруг оставалась одна бескрайняя ледяная пустыня, в глубине души становилось страшно, сможет ли вертолет вернуться назад и найти для посадки небольшой пятачок палубы на корме? Летать приходилось вопреки множеству инструкций. А это в авиации дело серьезное! Многие рекомендации были написаны после анализа серьезных происшествий и катастроф. «А здесь, – говорил Боря, – сплошные нарушения. Ночью при отсутствии видимости подниматься нельзя, при ветре больше 25 метров в секунду нельзя, на движущийся ледокол садиться нельзя… Но надо!»

Результаты ледовых разведок были неутешительными. Путь к «Сомову» преграждал огромный массив многолетних смерзшихся льдов. «Владивостоку» приходилось все чаще останавливаться и с разгону пытаться снова и снова штурмовать препятствия. И однажды случилось то, чего больше всего боялись. Двигатели работали на полную мощность, а ледокол не мог сдвинуться с места. Шли спасать «Сомова», а сами оказались в таком же положении, что и он.

На совещании всех удивил Чилингаров. Потирая довольно руки, он сказал:

– Я предлагаю высадиться на лед и организовать первую в истории дрейфующую станцию в Антарктике! Тогда нам точно дают Героев, как папанинцам.

Мы застряли в нескольких тысячах километров от ближайшей земли. До цели оставалось еще около двухсот.

– Как думаешь, Боря? Сможем долететь до «Сомова»? – спросил Чилингаров.

– Долететь-то сможем, надо еще вернуться, – размышлял вслух Лялин. – На пределе – должны. С минимальной нагрузкой.

– Артур Николаевич! Нас возьмите! – взмолился я.

– Хорошо! По одному человеку от прессы. Никакого груза, возьмем только письма. Будет погода – завтра вылетаем!