Последние лет сорок выпускала фабричонка мужскую зимнюю и летнюю обувь разного фасона числом в два миллиона пар в год. Характерна была эта обувка, ныне напрочь вышедшая из моды, для стремительных лет индустриализации страны. Но она была прочной и надежной. Ее и носили-то только бедные пожилые люди, заставшие то героическое время, да и те – за неимением возможности, вызванной всеобщим дефицитом, приобресть другую, более современную, модную, практичную и удобную.

Была «Модена» зажата со всех сторон такими же развалюхами, еще помнящими восстание рабочих 1905 года с баррикадой посреди гулкой мостовой и его жестокий разгон безжалостными жандармскими казаками с нагайками наперевес и шашками наголо. Улица, на которой располагалась обувная фабрика, носила дореволюционное название – Большая Ямская, и название почему-то никто не менял. Здесь каменные дома соседствовали с деревянными. Постоялые дворы – с лабазами. Нумера – с богадельнями. Торговые лавки – с питейными заведениями. Стоило закрыть глаза, как сразу легко представлялось, как по ее брусчатке носились лихачи на орловских рысках, развозя пьяных кавалерийских штаб-ротмистров и гусарских подпоручиков из близлежащих трактиров, кабаков и борделей. Слова сами вырывались из уст:

– Голубчик, в Разгуляй! Плачу двугривенный. Пошел!

Фабрику не сносили еще по одной простой причине – ее некуда было переселить. Дело в том, что по старой советской привычке легкая промышленность финансово снабжалась по остаточному принципу: ей давали с барского стола то, что оставалось от промышленности тяжелой. Ну и оборонной, само собой. А оборонных заводов в Демидове было не перечесть, хоть отбавляй. Да и новую фабрику строить никто не собирался. Разве что при коммунизме, о чем гласил поблекший кумачовый лозунг на ее проходной, на долгом пути к которому и застряло наше краснознаменное предприятие.

Поэтому и выпускала фабрика старомодное говно одного типа – «тупоносые братишки», как, впрочем, и вся наилегчайшая промышленность советской страны.

Здание заводоуправления, где размещались кабинеты руководства и всех главных фабричных служб, было полукаменным-полудеревянным, старым и изношенным, готовым вот-вот развалиться. Пролетарского вида работяги, так и не перековавшие мечи на орала за семь десятков лет социалистического рая, называли его не иначе, как «господский дом». Ранее, в царское время, в нем размещался доходный дом какого-то зажиточного купчишки, позднее расстрелянного нищими большевиками-оборванцами. Но сносить его также никто не собирался: возведенное в стиле позднего псевдомодерна здание неожиданно признали памятником архитектуры прошлого века. А на ремонт и реконструкцию таких памятников денег никто сроду не давал. Так и жили: здесь дыру замажут, тут подлатают, там крышу перекроют, а где и стену укрепят.

Особого упоминания заслуживал туалет. Он хоть и находился в господском доме, но напоминал деревенский сортир на два очка, и об удобстве отправлять естественные надобности здесь слыхом не слыхивали. Это наводило на мысль, что вряд ли прежние господа пользовались бы его услугами.

Поэтому многие брезгливые дамы бегали в один из ближайших цехов, но и там хрен был не слаще редьки: желто-коричневые унитазы, вмурованные намертво в цементный пол, стояли в ряд без перегородок, как в казарме штрафного батальона в прифронтовой полосе. И над всем этим витал незабываемый запах свежей хлорки, смешанный с чудным ароматом послеобеденной мочи.

Начало горбачевской перестройки ознаменовалось тем, что на многих предприятиях руководство вдруг не стали назначать сверху, как было в застойное время, а избирали всеобщим голосованием трудовых коллективов, то есть как бы снизу. Причем, руководитель мог избираться не только из своих работников, но и из халявных соискателей заветного кресла со стороны. Так случилось и здесь.