«Если ему прикажет Сам[9], ливень фонтаном хлынет с земли в небо», – любил повторять Сопилотэ. Он говорил это многозначительно. Хмурил при этом брови и всем своим обликом в этот момент давал понять: он, Сопилотэ, и никто другой в этом лагере был когда-то близок к диктатору всех никарагуанцев. «Сомосы нет, он и могильным червям теперь не нужен, – мелькнула у Молчуна неожиданная мысль, – а дождь и без его команды начался».

Кто дождю прикажет? Тот, кто переставляет тучи? Тот, кто все видит и знает, – так говорили в костеле, куда приводил Молчуна отец.

«Если Он все видит и все знает, – мысль, родившаяся и совсем маленькая, казалось, петляла среди лиан и пальм, как ребенок, – значит, Он и Молчуна видит. И это Ему надо, чтобы он, Молчун, стоял сейчас в ночном карауле у сарая и зорко стерег пленных учителей?»

Нехожеными тропками шли мысли Молчуна, то пугая, то цепляя за какую-то большую ссадину. Прячась от дождя, Молчун зашел под навес у сарая и здесь, смахнув дождинки с лица, понял: внутри у него все спокойно, когда не надо думать. Когда не задаешь себе вопросов: зачем я здесь или что будет с учителями? Пусть глупые чичара летят и трезвонят о приближающемся дожде. Двинул ладонью, и нет зеленобрюхой. Пусть дождь выполняет чье-то повеление. Сухая земля всосет его – и нет дождя. А он, Молчун, останется. Потому что он нужен Сопилотэ. Иначе зачем ему дали и винтовку, и куртку, и вот сейчас на целую ночь сухих тортильяс – кукурузных лепешек?

В темноте, сквозь шум дождя, слышались всплески на реке. В дожди река выходила из берегов, покрывалась пенистыми воронками и сметала все, что было на пути. Несколько дней назад Молчун видел, как в ливень река тащила на своей спине сломанные деревья, раздувшегося мертвого вола, сорванную крышу крестьянского дома. Не удержались деревья на берегу – теперь река тащит их на гибель. А Молчуну есть за кого держаться. Сопилотэ кого хочешь на семь мерок под землю зароет.

Дождь, нашумев, взбаламутив болото в низине, ослабевший, уносился к океану. С широких пальмовых листьев, звеня, падали капли. Движок переносной электростанции смолк, и в наступившей тишине часовой слышал собственное дыхание и хруст песка под тяжелыми ботинками. Он шагал вдоль сарая и громкими шагами давал понять пленникам, что часовой не дремлет и готов без страха встретить любого врага.

Густой кустарник у сарая качнулся, треснула ветка. Часовой вздрогнул и, прижавшись спиной к дощатой стене барака, вскинул винтовку. Холодок предательски проскочил на мокрую от дождя спину и застыл на плечах. Круглая тень скользнула по деревьям, чавкнула и замерла. У лужи, в которой плавало, величиной с монету, отражение луны, тень обрела хвост и голову.

Теперь Молчун мог разглядеть собаку. Она приближалась к часовому, шла по теплым лужам, припадая на переднюю лапу. Молчун, раздосадованный своим недавним страхом, действовал теперь, как учил Сопилотэ. Приклад винтовки с силой прижат к плечу, мушка поймала лобастую голову пса, палец удобно лег на курок.

– Не стреляй, – услышал он тихий твердый голос из сарая.

Мышцы на спине часового свело от напряжения. Кто из учителей говорил? Тот, с изъеденным москитами лицом? Или босоногий, на котором праздничная белая рубаха висела клочьями?

Сопилотэ приказал в разговор с пленными не вступать. «А если учителя вздумают болтать, – учил Сопилотэ, – стрельни разок в воздух. Не угомонятся – бей через стенку очередями».

– Заткнись! – с деланным хрипом, чтобы не выдать своего волнения, крикнул Молчун. Он вскинул винтовку над головой и для убедительности добавил: