Пришла пора, когда Барсуков вместе со своими однокашниками засел за дипломный проект. После завершения расчетной части проекта начались графические работы. Чтобы немного скрасить однообразный и скучный чертежный процесс, мичмана-выпускники в складчину купили электрофон и, по настоянию Барсукова, три долгоиграющие пластинки с записью оперы «Травиата». Музыка Верди курсантам понравилась. Электрофон не молчал и часу. Через месяц дипломники знали оперу почти наизусть, а отдельные арии могли исполнить хором.

На ежевечерней строевой прогулке выпускной курс удивлял все училище. Старшина роты орал на всю улицу:

Р-р-рота! Ногу-у-у! Раз… Раз! …Запевай!

И из недр роты с посвистом с лихими выкриками исторгалась ария Жоржа Жермона:

– Не-бо посла-ло а-ан-гела. Фью!

Мне стари-ку на ра-а-дость. Эх!…

Откричав жалобы Жоржа, рота перехдила к стенаниям Виолетты:

– Умру-у но па-а мяти-и моей-й. Фью!

Прошу-у не изме-няй-й те. Эх!…

Вспоминая свою яркую юность, Алексей Георгиевич сокрушался:

«Теперь-то, конечно, никто не пропоет что-нибудь из Верди. Народ слов не знает. Руководящие музыкальные снобы, наверное, ради выпендривания, заставили оперных артистов петь иностранные оперы «на языке оригинала». И певцам стало трудно заучивать и озвучивать непонятную абракадабру, и слушателям – не в удовольствие задирать головы и читать титры перевода, постоянно отрываясь от действа. И хотя 99% зрителей предпочтут итальянской вермишели:

– Sempre libera degg io

foleggiare di gioia in gioia,

vo che scorra il viver mio

pei sentieri del piacer…

живой стих, в исполнении русской меццо-сопрано:

– Жить свободно, жить беспечно

В вихре света мчаться вечно,

И не знать тоски сердечной,

Вот, что мне дано судьбой…

пижонствующее меньшинство будет настойчиво игнорировать мнение зрительской массы».

Ох, как безосновательно катил Барсуков бочку на «руководящих музыкальных снобов», якобы преклонявшихся перед иностранщиной. Суть-то в том, что никакого снобизма и пижонства здесь и в помине не было, а был чистой воды прагматизм. И не «музыкальные снобы» вводили «язык оригинала» в оперную ткань, а опытные руководители музыкальных коллективов. Наверное, первым, кто принудил артистов петь по-итальянски, по-немецки, по-французски, был маэстро Гергиев.

И в добрые-то для музыкальных театров советские времена далеко не все оперные спектакли в Ленинградском Государственном академическом ордена Ленина театре оперы и балета им. С. М. Кирова шли с аншлагом, а уж о перестроечных-то временах и говорить нечего. В начале девяностых Кировский театр, переименованный в Мариинский, натурально загибался. Публика в театр не стремилась. Спектакли шли при почти пустом зрительном зале. В ту ваучерную пору народу было не до опер: и денеги на билеты – проблема, и стресс давил неотступно. Какой здесь театр? Выжить бы впору.

«Эва, как пригнуло петербуржцев, как морально их расплющило. Ленинградцы-то покрепче были. Они, даже находясь а осаде, тянулись к искусству», – рассуждал в те времена Барсуков, и на память ему приходило одно щемящее свидетельство очевидца. Таким свидетельством было давно запавшее в его душу стихотворение блокадника Глеба Семенова: