– Москаль – люд суть рабский, и даже вряд ли единой з нами веры! – грубо перебил его Чгун, выталкивая из себя тяжёлые как чугунные ядра, слова. – У нас вера греческа, а у москаля – москальска! Христиане они только по имени, бо москаль так веруе, як цар142 прикаже.

– О вере толкуешь, бейбас143?! – криво оскалился Кропи́ва, показав полный рот мелких и частых как у щуки зубов. – А кто сего года на Святую Пасху варёными раками христосовался?!

– Що ты путаешь?! – изумлённо вытаращился на Яна, сбитый с мысли Чгун. – Яки ще раки?! Я толкую, шо я до москаля не хочу! Жить пид144 их воеводами подло, як кроты, да плодиться по слободам, як вошь в кожухе?! То не по мне! Вона донцы вже у царя пытают дозволение на море выходить! Тому я и на Дон идти не хочу. Мыслю, надобно до Сичи145 пробиваться!

– Пан Чгун мыслит! Сократ хренов! Не розумею только которым местом! А я скажу, которым – сракою146! От тож на Сечи будут все премного довольны, коли мы за собою Потоцкого с Ярёмой147 приведём! Не можно нам ныне до Сечи! – с этими словами Кропи́ва снова чихнул и, вынувши из рукава чистый платок, степенно исправил что следует.

Задетый за живое Чгун, наблюдал за ним, как кот за мышью. Когда с церемонией очищения сотницкого носа было покончено, Панас едко прогудел:

– От що есть шляхетный уродзонный гонор! До Сичи паныч прыбиг148 з шаблею149, пидвязанной мочалом, а ныне вже и соплю з носа об землю не бье!

– Поцалуй меня в дупу150, – хмелея от закипающей ярости процедил Кропи́ва. – Пан, даром, что на уряде сотницком в полку обретался, – Януш презрительно изломил бровь, – а как был мужланом, так и по эту пору остался!

Чгун при упоминании королевской службы враз побагровел до удушья и заскрежетал зубами так, что люлька затрещала. Гнев разбух в его грудине как тесто в квашне, и начал рaспирaть рёбрa. Морща необъятное, как у вола-пятилетка чело, сотник некоторое время собирал по закуткам памяти подходящие, позволяющие не уронить свой чести, слова.

– Я хочь у реестри промеж шляхты був, но в шляхетство так, только ус обмочив… – Панас выставил вперёд толстый свой палец с обгрызенным ногтем и угрожающе поводил им из стороны в сторону перед носом сотника. – Зато я веры батьковской не меняв! – бухнул Чгун.

Мгновенно вспыхнувший страшным гневом Кропи́ва, однако снова совладал с собою, и только старый сабельный рубц начал наливаться тяжёлым багровым цветом – верный признак подступающего бешенства. Глубоко уязвлённый Ян твёрдо положил себе отомстить Чгу́ну и в уме подыскивал верное слово, которое могло бы ударить того в самое сердце. С трудом совладав со своим гневом, он деланно откашлялся и вкрадчиво завёл Чгу́ну крючок под губу:

– А зачем же вольного козака запорожского понесло на Гетманщину?

Панас насторожился, как квочка, увидевшая тень коршуна, но благоразумно промолчал.

– Разве торговать своею саблей да лизать чоботы панству? – торжествующе взвился Кропи́ва.

Несколько растерявшийся Чгун густо засопел и, упрямо избочив голову, сделался удивительно похож на средней величины медведя.

– Я не панству служив, а крулю…

– Брешешь, йолоп151! – облил Ян Чгуна ехидной улыбкой. – Брешешь! Ты круля и в очи сроду не видел! Служил ты панству, тому что с их стола и тебе толстый шматок сала перепадал!

– Не больно-то и товстый, – буркнул Панас, уже не радый что связался со злоязыким сотником. – Шо ты Ян прыстав до меня, як репях?

Но было поздно, и примерительный тон Чгуна не возымел на Януша должного действия. Кропи́ву, уже несло как порвавшую постромки лошадь под гору. Всякий знал, что коли сотник вцеплялся в кого-либо в споре, то не успокаивался, покуда не смешивал противника с землёю.