Даже по такому заурядному на ту пору действу, как разбитие походного коша в дикой степи, было видно, что здесь собралось не сборище оружного сброда, а закалённое в горниле многих войн, отменно обученное воинство, с жестокою, пусть хотя бы и на время похода, дисциплиною, возглавляемое опытнейшими офицерами.

Покуда кухари, достав из вьюков обёрнутые в мокрые холсты бараньи четверти, пристраивали их на кострах, напоившие коней запорожцы осматривали оружие, купались, простирывали гречишной золой рубахи, били в складках платья неизменных спутников войны – вшей, брили головы и бороды.

Шама́й, передав своих лошадей коноводам, неверною походкой человека весь день проведшего в седле, обошёл весь стан и всюду сунул свой нос.

Узрев кривого Хому, по прозванию Далэ́ко-Ба́чу25, ведавшего походным запасом горилки, Шама́й поманил его к себе:

– Ходи до меня, Хома…

Запорожец Хома на Сечи был фигурой весьма приметною, но слава его была особого, чрезвычайно редкого в среде низовых гуляк рода. Дело в том, что некоторые запорожцы, будучи весьма набожными христианами, когда не было войны либо поста, обнаруживали наклонности, несколько отдававшие язычеством. Выражалось это главным образом в почитании Бахуса, причём некоторые послушники приносили жертвы покровителю виноделия с таким рвением, что вся добыча от похода: и конь и справа, и всё что ни есть на молодце – всё отправлялось куда следует, а именно к известным епископам всевесёлого божества – шинкарям. Хома, по ретивой молодой дури не избегнувший пагубного влияния язычества, как-то, курнув горилки до полного изумления, в самом бесчестном виде – имея на себе только крест да рубаху, попал в татарскую неволю и был продан в рабство.

Вскоре, погрев кости на плавучей каторге и потеряв глаз, выбитый батогом галерного пристава, явственно начал козак остатным оком различать гремящего ключами апостола Петра.

В смертный час проклял Хома бражничество и, вырвав клок из посивевшей чуприны, зарёкся, положив себе, что, коли доведётся вырваться на волю, сроду больше не возьмёт хмельного в рот, а половину дувана до самой смерти будет жертвовать на сечевую церкву Покрова Богородицы.

Видно до бога дошли страстные молитвы Хомы, ибо чёрствая судьба неожиданно поворотилась к козаку своим сдобным, румяным боком, и был он счастливо освобождён запорожцами в море. С той поры каждый, худо-бедно прожитый день, воспринимал Хома, как жид – нежданный прибыток, и вот уже много лет непреклонно придерживался зарока.

Полковник хмуро оглядел с ног до головы одноглазого, как циклоп, козацкого виночерпия.

– Хома, всим до вечери, для подкрепления духу наточи26 по чарци27 горилки…

Последнее распоряжение полковника, нарочно сказанное самым незначительным голосом, вызвало известное оживление среди находившихся поблизости кошевых товарищей.

Учуяв это, Шама́й насупил бровь и, припустив в голос железа, погрозил Хоме плетью, носившей за своё степовое происхождение меткое прозвище:

– Да наперёд тебе кажу, пидчаший натолийськый28! Ось бачиш цю нагайку?! По единой чарци!

Бывшие поблизости запорожцы, никогда не упускающие возможности позубоскалить, услышав такое многообещающее начало, с готовностью взялись за пояса.

Но Шама́й так резко поворотился к загоготавшим козакам, что песок цвиркнул под кованым чистым серебром каблуком:

– Я добре ведаю, панове, якый29 собачий норов завёлся промеж некоторых! Багато30 сделалось теперь таких, которые, только продрав балуцкы31, ще и рыло не умыли и «Отче наш» богови не сказали, а вже чарцу шукають32. Я этого не люблю, вы знаете! За двух сотников Налывайки чулы