– Что у вас тут происходит? – недовольно проскрипел писарь. – Михаил Святославович, – Ираклий осуждающе покачал головой, – уж такому статному столичному гостю негоже ржать как конь посреди улицы, особенно ночью…

– Да, сейчас едва ночь, Ираклий! – задиристо усмехнулся Михаил, разведя руками. Только теперь он понял, как темно стало за считаные минуты. – Да и не волнуйтесь по поводу нас! Эти два коня уже идут в свои стойла! – экспедитор схватился за воображаемые лыжные палки и забавно подвигал руками.

Зажмурившись, Матрена захохотала вновь. Разъяренный взгляд писаря метнулся к крестьянке как к самой легкой добыче.

– Позвольте узнать, – нервозно крутя облезлый седой хвост на затылке, прошипел Ираклий, – что эта безпелюха делает рядом с вами?

Смех оборвался. Словно линия термометра, погруженного в снег, эмоции девушки медленно опустились до состояния флегматичности и терпения. Она попросту не могла позволить себе более агрессивного лица. Как бы комично ни выглядел и ни вел себя писарь, он был правой рукой самого Захара Ячменника.

– Я, конечно, надеюсь, – со злорадным причмокиванием продолжил смерд, учуяв запах крови, – что эта жалкая сермяжница не считает себя равной экспедитору Тайной канцелярии…

Ираклий протянул свою длинную изогнутую шею к лицу девушки, словно пытаясь загипнотизировать ее взглядом как змея. Как вдруг их разделило плечо Кисейского! Недолго думая Михаил лишил гадкого чиновника возможности издеваться над неповинной крестьянкой дальше, ударив его сердитым и пренебрежительным взглядом, ровно таким, что тот сам использовал на Матрене.

– Разве у деревенского писаря нет более важных обязанностей, – монотонно проговорил Кисейский, – чем донимать следователя и его подручницу в разгар расследования серийного убийства?

Почувствовав вкус собственного лекарства, Ираклий ссутулился и попятился назад.

– Но… – его голос задрожал.

– Да, – уточнил экспедитор, – Матрена работает со мной. И пока это так, я хочу, чтобы вы относились к ней с такой же степенью уважения как ко мне. Конечно, если в вашем мнимом почтении есть хоть доля искренности.

Шок на лице Ираклия быстро сменился зловещим ропотом. Он выпрямил спину, но каким-то образом казался еще более горбатым, чем раньше. Щипнув свою седую козью бородку, писарь сделал то, что должен был уже давно. Топая ногами как невоспитанный ребенок, он прошел мимо и скрылся за поворотом тоннеля, отпустив в сторону напарников последний гневный взгляд.

Кисейский и Матрена остались одни вновь. Но они больше не смеялись. Они просто были рады, что это закончилось. Изнеженный пиететом и уважением к своей персоне, которые достались ему вместе с должностью, рангом и многолетним опытом, экспедитор хотел возмутиться.

«Что себе позволяет этот старый хрыч?! – кричал Михаил про себя. – Кто дал ему право так сильно давить на нее?!»

Но горькая логика не позволяла этим совершенно правильным словам так просто вырваться из его уст. Ведь Кисейский понимал: Ираклий имел полное право быть настолько мерзким по отношению к безвольной крестьянке, насколько ему хотелось. Таковы были правила, по крайней мере, здесь и сейчас; в этом ужасном месте, в это бесчеловечное время.

Через свое плечо экспедитор обратил внимание на Матрену. Она, буквально, потухла, в ее стеклянных глазах читалось бессилие, грусть и вина. Но, несмотря ни на что, она стояла прямо и гордо. Возможно, сердце крестьянки было порвано в клочья как корабельное ветрило, не сумевшее пересилить чудовищный шторм. Но ее тело, разум и душа все еще держали уверенную и хладнокровную марку, подобно тому смелому судну, лишенному парусов.