– Для твоего смелого предположения, кроме самого факта падения, нет улик.

– Да, улик нет никаких, что странно. В комплекте с полётом мы должны были найти либо откровенный подчерк Ордена, либо еще фальшивые отсылки на фанатиков. Вновь получается, что ответ нужно искать в том, чего не хватает. Однако запутать хотели не нас с тобой. Преступление просто обязано было попасть под юрисдикцию ФСБ, значит и подтасовка предназначалась для них, – закончила размышления Ани Гириян и подошла к окну.

В такие моменты Ян понимал, что обожает не только тело Ани, но и её живой ум.

– Если бы не душевный рассказ Малинки, то пасьянс про секретного инженера, замешанного в тёмных делишках то ли ФСБ, то ли фанатиков сошелся бы. Однако сила любви в её правдивости. Ян, мы просто обязаны взять её показания за основу и сделать вывод, что Самоделкин, чем бы он там не занимался, отстаивал сторону добра и присоединиться к нему.

Ян понимал, о чём говорит Ани. Едва теплящееся и щемящее в сердце чувство воодушевления от занятия правым делом с успехом противостояло ежедневному потоку мерзости. Ян притянул слабо сопротивляющуюся Ани к себе и покрыл её лицо и губы поцелуями.

Так называемый, приёмный покой в инфекционной Боткинской больнице больше походил на кишащее страстями чистилище, чем на место медицинской заботы и успокоения. Все помещения и коридоры четырехэтажного здания заполнял сонм больных людей, ожидающих своей диагностической участи.

Музыканты, доставленные из Мариинского театра, находились здесь больше суток, но их дальнейшая судьба по-прежнему оставалась неизвестной. Спать приходилось на полу, еду покупать за собственные деньги, а лекарства и медикаменты вытребовать со скандалом.

У нескольких человек уже наблюдался жар, других мучал кашель или иные боли. Ирина, укутавшись в защитный костюм, взирала на душераздирающие картины с неподдельным ужасом. По какому-то чудесному стечению обстоятельств она всё еще чувствовала себя здоровой, а повторные тесты не выявили коронавирусной инфекции. Каждые полчаса она звонила или писала домой – шестилетней дочери и своей матери.

– Тесты не показывают, что я заражена, – продолжала спор Ирина Небесная.

– Да, но они также не показывают, что вы здоровы, – бодро отвечала старшая медсестра.

Наконец после тридцати часов неопределенности на участников оркестра оформили документы и сказали готовиться к отъезду в ковидный обсерватор. Ирина в списке не значилась.

– Но домой мы вас тоже пока не можем отпустить, – повторила медсестра и попробовала изобразить дежурную улыбку. Получилось нечто похожее на оскал.

– Тогда я поеду с моими коллегами, – настояла скрипачка.

Через час к крыльцу подъехал автобус, в который пациенты проследовали через защитный рукав, словно в аэропорту. К удивлению Ирины, кроме медсестер в автобусе присутствовал юрист, который бодро зачитал отнятые права.

– А также согласно свежим поправкам в Конституцию с сегодняшнего дня вам запрещено подходить ближе, чем на два метра к здоровым людям, – закончил он череду ограничений.

Настроение у пассажиров ковидного транспорта было подавленное. Озвученные правила пока что к Ирине не относились, но она почувствовала себя заключенной.

– Чтобы всякий раз не делать полный вариант теста, вам в кровь вводится специальный маркер, – холодно пояснила медсестра, – У здорового человека он растворяется через полчаса после введения, у вас он останется в крови на несколько месяцев, после чего процедуру следует повторить.

В каждом районе Санкт-Петербурга к двадцать второму году построили гигантские обсервации на пять-семь тысяч пациентов, профилированные под инфицированных коронавирусом граждан. Их наспех продуманное устройство напоминало лагеря для беженцев. Об этих суровых, злачных местах ходили разнообразные слухи: от бесследно пропадающих пациентах, до существования внутри банд, контролирующих микрорайоны учреждений. Чтобы получить билет на свободу и один из четырёх официальных ковид-статусов, требовалось продержаться внутри две-три недели.