– Да я что, я верю, – старец утвердительно кивнул головой, – люди-то нередко напраслину возводят. Особенно на тех, кого можно безбоязненно обидеть.

– Обидеть? Нет, в обиду я себя не давал, – снова заговорил настоятель, – я всегда считал справедливость главнейшей обязанностью князя по отношению к себе равным, не говоря о челяди.

– О! – воскликнул Гермоген, – с таким уставом в сердце на Руси долго не протянешь.

– Так молодой был… – спокойно сказал отец Петр, – силушку да удаль девать было некуда. Весело жил! Но моя бабка-то рассудила, как ты сейчас: «Своим характером долго в Москве не усидишь. А шутки, они закончатся скоро и плохо для тебя».

А я смеялся.

Отец Петр закрыл глаза и долго лежал молча. Свечки тихонько потрескивали, а за окном стояла тяжелая зимняя ночь. Небо прояснилось, обнажив холодное мерцание далеких и близких звезд. И лишь изредка в сосняке шумно сваливалась на тропу белая пушистая шапка снега, и снова наступала тишина. Гермоген совсем было подумал, что настоятель уснул, но тот снова открыл глаза и как ни в чем не бывало продолжил:

– Однажды бабка подзывает меня к себе и тихо на ухо говорит: «Я сейчас к царю пойду». Удивился я и уставился на нее во все глаза. А она мне: «За тебя, озорника нерадивого, словечко замолвить».

– Ишь ты! – удивился Гермоген, – неужели так и сказала: «К царю пойду».

– Так и сказала, – подтвердил настоятель, – она ведь еще в детские годы Иоанна Васильевича дружна с ним была. Хоть и старше по годам. Очень красивой Анну-то в молодые годы считали. И будущий Государь питал к ней нежные чувства. Хотя, как говорила мне бабка, между ними ничего не было и быть не могло. Я верю ее словам.

А когда после пожара в Москве Глинских побили, то Государь рад был, что Анна спаслась. Это бабка мне гораздо позже, по большому секрету, рассказывала.

Руданский побрился и, как мог, привел себя в порядок. «Так – подумал он, – внешний вид обеспечен, можно двигаться». Вытащил из кармана деньги и сосчитал их – для поездки в Балаклаву и обратно хватало. На всякий случай сунул в карман редакционное удостоверение, хотя на кой оно ему…

Через час Кирилл уже подходил к знакомому домику на улице Солнечной, где жил Николай. Подойдя к окрашенной синей краской деревянной калитке, он остановился и какое-то время прислушивался, словно пытался по отдельным звукам понять, дома ли хозяин. Где-то залаяла собака, и Руданский, поддаваясь природному порыву, громко закричал:

– Николай!

На его удивление, дверь на веранде в тот же миг открылась, и на пороге появился сам хозяин. Глянув на журналиста, он строго спросил:

– Кто там?

– Да это же я, – обрадовано отозвался Кирилл и улыбнулся, – не узнаешь?

– Разные люди ходят, – проворчал Николай, – разве всех упомнишь.

– Кирилл я, Руданский… Помнишь? Из газеты…

Николай подошел к калитке и только сейчас узнал Руданского.

– А… это ты…, – сказал он без энтузиазма в голосе, – а я думаю, кто здесь шляется без дела.

– Я, я, – подтвердил Кирилл, – открывай же. Сколько раз приходил к тебе, но не заставал дома.

– Да? – удивился хозяин, – очень странно.

Николай на мгновение замялся, а потом решительно отодвинул железную щеколду калитки.

– Ладно, заходи, раз пришел.

Руданского последние слова «кольнули» в сердце. Как-то грубовато говорит с ним Николай. Хотя последний раз они расставались по-дружески. Может, у хозяина какие-то неприятности и он невольно «перенес» свое настроение на внеурочный визит журналиста? Надо бы его слегка развеселить…

– Николай, я так рад тебя видеть! – выпалил Кирилл, – сколько раз вспоминал о тебе.

– И чем я обязан такому пристальному вниманию к моей скромной особе? – в уголках его губ мелькнула улыбка. Но она больше походила на иронию. Руданский сделал вид, что ничего не заметил, и продолжил: