Был и второй выход. Вновь поехать в Балаклаву, найти Николая, хозяина домика, под которым в подземельях спрятаны остальные манускрипты, и уговорить того вновь пустить Руданского в заветное хранилище древних свитков. Набрать их побольше и уже на значительно большем «материале» постараться расшифровать древние письмена. И вообще, может быть, какой-то из свитков окажется более прост, и его удастся прочесть, опираясь на те тайные знания, которыми Кирилл уже владел?

Руданский дважды ездил в Балаклаву, и оба раза Николая застать дома не получалось. Он даже записку оставил со своим номером телефона, дабы хозяин домика смог ему позвонить. Но Николай так и не объявился. Опять возникла тупиковая ситуация…

Только через два дня старец Гермоген, пошатываясь и придерживаясь рукой за косяк двери, вышел из своей кельи. Все это время он неусыпно молился перед иконой Богородицы за спасение души почившего настоятеля. Время от времени старец забывался, и тогда в его голове всплывали детали той незабвенной ночи, которую он провел у смертного одра отца Петра. Так еще никто и никогда ему не исповедовался! Никто прежде, да и маловероятно с подобным было встретиться кому-то в будущем. И не только из-за старческих лет самого Гермогена, но и вследствие яркости личности и совершенной неповторимости судьбы и поступков исповедовавшегося.

Монахи проводили Гермогена в трапезную и накормили старого человека досыта. Поев и отдышавшись, тот возжелал пойти в келью бывшего настоятеля, дабы побыть там в одиночестве. Естественно, никто из братии чинить препятствия старцу не стал.

Уединившись в келье, Гермоген возжег трескучую свечу и установил ее перед иконостасом, устроенным отцом Петром. Усевшись рядом на лавку, закрытую сверху домотканой рядниной, закрыл глаза и стал вспоминать.

– … Я из рода Глинских, – такими словами начал свою исповедь настоятель, – есть такой род на Руси.

Старец Гермоген только слушал. Упоминание о Глинских не всколыхнуло в нем никаких воспоминаний. Что-то когда-то он слышал о таких, но давно, очень давно. Были из этого рода люди, и сейчас, возможно, есть, разве всех упомнишь? Да и не приличествует ему, старцу, ворошить воспоминаниями мирскую суетную жизнь.

– Помнишь, брате, – обратился к нему отец Петр, – Москву однажды сожгли, когда Иоанн Грозный стал царствовать?

Гермоген только плечами повел. Москва горела, и не раз. А до царя ему мало дела было. От Киева до стольной далеко. Слишком далеко.

– Еще сказывали, – продолжал настоятель, – что Глинские Москву сожгли. Помнишь? Крепко тогда нам досталось. Побили род наш крепко…

Гермоген утвердительно кивнул. Теперь он стал припоминать, откуда узнал о Глинских. Кажется, действительно в связи с пожаром в Москве. Но как давно это было!

– И ты, отче, – вставил он слово, – жег стольный град?

– Ишь, что удумал, – в голосе настоятеля послышались нотки недовольства, – жег… Мне тогда только третий год миновал. Какое там жег!

Отец Петр замолчал и, закрыв глаза, долго лежал, не шевелясь, словно уснул. Но стоило Гермогену завозиться, как он тут же, словно отозвавшись на шорохи, подал голос.

– Глинские вообще Москву не жгли. Это был поклеп на наш род. Лишь бы опорочить в глазах Государя его верных помощников.

– Зачем же понадобилось, – наивно поинтересовался Гермоген, – ваш род порочить перед самим Иваном Грозным? Какое ему дело до вас? Или какая угроза исходила царю от Глинских? Да еще такой ценой – Москву сжигать…

– Гу-у, – глухо простонал отец Петр, – ничего-то ты, брат, не знаешь. Ладно…

Он снова закрыл глаза и, помолчав, продолжил свой рассказ.