Последней каплей стало то, что это длиннотелое безобразное лающее недоразумение сожрало мою мышь. И даже искусственным мехом не подавилось.

Мышь эту подарила мне на какой-то новый год мама Славы. Сперва она живую мышь нам в квартиру притащила, лощёную всю такую, сатиновую, но я зверушку эту раза три до сердечного приступа довел, и мама Славы забрала свой подарок себе домой, а мне, видимо, в отместку, подарила игрушку. Я этому чуду производственного мастерства дал имя Люся, и очень бережно с ней обращался. Моя Люся пережила ту сатиновую сердечницу на год и два месяца, пока не встретилась у нас в квартире с зубами глупой таксы.

Я этого ни собаке, ни Славе простить не мог. И ушёл. Надеюсь, Славе без меня плохо. Потому что мне просто невыносимо каждый день бесчисленное количество раз замечать в себе, что я говорю его словами, живу в гуще его мыслеобразов, умничаю и вообще разучился быть простым бездельником, которому достаточно того, что человек рядом вовремя тебя кормит. Я теперь хочу, чтобы Маша никого в дом не приводила: ни людей, ни животных. Хочу, чтобы она читала умные книжки по психологии и хоть немного разбиралась в людях. Потому что, стоит в них чуть-чуть покопаться, как сразу становится понятно, что нужно всё закапывать обратно.

Пойду под фикусом земельку покопаю, а то давненько Маша в квартире не подметала.

Сегодня дождь. Нет, просто ливень. Будто кто-то льет ведра мутной воды нам на окна вот уже два часа. Я, конечно, как порядочный властитель душ и метров, сообщил Маше в шесть утра, что уже шесть утра, но не больше. Что я, балбес, что ли, гулять в такую погоду?!

Но в семь тридцать Маша проснулась сама и стала шуршать по квартире сборами на работу.

– «Не выходи из комнаты. Не совершай ошибку», – проникновенно и монотонно увещевал я Машу стихами Бродского, но Маша Бродского не любит.

Он ей говорит «слейся лицом с обоями», а Маша уже давно это сделала, и она в курсе, что «на улице, чай, не Франция», но её это совершенно не трогает.

Маша странный человек: она любит свою работу. Она туда таскается почти каждый день, и приходит счастливая и живая. Слава с работы всегда возвращался дохлым. Такой убитый жизнью тюфяк на двух лапках в ботинках. Потому что нужно было идти в художники, а не в менеджеры. Или мелодекламацией заняться, чтобы кто-то тебе аплодировал, когда ты часами чужие стихи вслух читаешь. Может быть, людям это нравится. Люди – странные существа: придумали поэзию и теперь всех ею мучают.

Одна Маша у меня на провокации не поддаётся, и стихами не интересуется. Хорошая девочка, умная.

Хотя нет, на счёт ума – это я погорячился.

– «Сегодня идеальная погода, чтобы ты влюбился в меня опять», – поёт Маша.

– Ну, если ему нравятся мокрые костлявые женщины за сорок, то есть шанс, что влюбится, – не слышит Маша моих комментариев, потому что поёт слишком громко.

Где у этих людей регулятор громкости?

Я мысленно выключаю Машу, выключаю дождь за окном, сворачиваюсь калачиком и утыкаюсь носом в собственную шерсть. Замкнутый круг и лента Мёбиуса одновременно. Хотя что нам время? Мы, коты, вневременные боги вселенных.

– «Спросишь, как поживает мой белый кот», – доносится из глубин комнаты голосом недорезанной Маши.

– Тише, Маша, тише, – не поднимая головы, говорю я ей.

– «Улыбнусь, робко так, а он все поймет, и уже несет нас водоворот», – пляшет по квартире придуркавато-счастливая Маша.

– Да, Маша, тебя несёт. Осторожней на поворотах с водоворотами. Береги коленки, их у тебя всего две, – вполголоса общаюсь я с одуревшей от Машиных духов комнатой.