Кощеева гора Елизавета Дворецкая

– Он в «печали»! Мистиша, ты видишь? – Соколина схватила старшего брата за локоть. – Лют в «печали»! А я-то гляжу – что не так?

Мстислав Свенельдич слегка переменился в лице, его заострившийся взгляд скользнул по белой рубахе Люта, их с Соколиной сводного брата. Тот махал им рукой, соскочив с лодьи у длинного причала на Почайне, главной киевской гавани. При виде родни Лют широко улыбался, но Соколина была права: его рубаха была вывернула швами наружу, как носят в знак скорби после чьей-то смерти, если еще не успели приготовить особую «горевую сряду».

В Киев возвращалась дружина князя Святослава – можно сказать, целое войско. В это лето он собирался на вятичей, но еще зимой пришла весть, заставившая все переменить: в Хольмгарде на Волхове, родовом владении Святослава, убили Вестима, его посадника, собиравшего дань со словен и чуди. Плохую новость в Киев привезла Соколина – Вестимова вдова. Убийцей был Сигват сын Ветрлиди, считавший, что если Святослав не желает править в Хольмгарде сам, то должен уступить это право родичам по отцовской ветви. Это было не просто убийство: Сигват, двоюродный дядя Святослава по отцу, посягнул на его власть над Северной Русью, а тем самым и на единство ее с Южной Русью, киевской. За это единство уже было заплачено слишком дорого, да и стоило оно немало, и минувшей зимой Святослав и Эльга, его мать и соправительница, не разошлись во мнениях: Сигвата нужно покарать, и как можно быстрее.

Когда князь собрал войско для похода на север, от Свенельдичей его сопровождал Лют. Мистина, глава рода, не мог покинуть Киев; уже более двадцати пяти лет он заменял здесь князя, уходящего в поход, сперва Ингвара, а теперь его сына, служа княгине Эльге опорой и вооруженной рукой. Соколина рвалась сама отправиться мстить за мужа, но братья уговорили ее не позорить мужчин семьи и уступить Люту месть за зятя.

В сорок семь лет Мистина хорошо видел вдаль: Люта он узнал, еще пока лодьи были на воде, и вздохнул с облегчением: брат жив-здоров. Но почему на нем «печальная» вывернутая рубаха? Война с Сигватом вышла трудной, и погиб кто-то из родичей? Кто? Мистина мысленно перебирал родню, ушедшую в этот поход; войско пришло на сотне лодий, он не мог сразу найти в этой толчее Асмунда или его старшего сына Вальгу, убедиться, что они живы. Оставалось ждать.

Пять дней назад в Киев прибыл гонец – как всегда, предупредить о скором возвращении войска. Святослав отправил его еще из Смолянска, где войско сделало остановку для отдыха, но дальнейший его путь по Днепру не представлял трудности и не требовал много времени: вниз по течению, особенно при попутном ветре, его покрывали дней за десять, а то и семь. Гонец передал княгине Эльге, что «есть важные вести», но открывать их суть отказался: князь запретил. Вот уже пять дней киевская верхушка жила в нарастающем беспокойстве. Если Святослав одержал победу и восстановил свою власть над Северной Русью, почему тогда не передал, что «есть добрые вести»?

К Почайне берег спускался уступами, и с верхнего было хорошо видно причалы. Здесь обычно и стояли встречающие, чтобы не мешать высадке. Сквозь суету и толкотню Лют пробрался к родным, на ходу приветственно подмигнул Соколине, обнял старшего брата и шепнул ему на ухо:

– Вести хуже некуда.

Отстранившись, Мистина вопросительно взглянул ему в глаза. Но Лют снова подмигнул, только уже с другим выражением, и добавил:

– Просто жуть. Дома расскажу.

– Будь цел! – К Люту подошла с объятиями Соколина. – Ну, что? Прищучили этого стервеца?

– Сигват убит, – сразу доложил ей Лют. – Правда, не нами. Еще до нас его прикончил Велебран из Люботеша, помнишь его? Гусляр. У них был поединок аж в Перыни. Так что с мятежом покончено. Поедем быстрее домой, все расскажу.

Казалось бы, он уже все рассказал. Но по лицу Люта Мистина видел: тот еще и не начинал. И гибель Вестима, и смерть-отмщение Сигвата уже стали былиной ушедшего времени, заслоненные чем-то куда более важным.

– Князь-то цел?

– Он-то цел, – ответил Лют с выражением, подтверждавшим тревожные ожидания.

– Пойду с ним поздороваюсь.

– Осторожнее! – вырвалось у Люта, он даже предостерегающе тронул брата за локоть, словно Святослав был дикий зверь, способный укусить. Но, когда Мистина в удивлении к нему обернулся, махнул рукой: ступай.

На длинном причале стояла такая толкотня, что бережатым воеводы пришлось прокладывать ему путь. Святослав стоял у конца вымола, глядя, как высаживаются его люди. На нем рубаха тоже была вывернута швами наружу, и от этого знака скорби, которую несет сам князь, пробирало холодком.

«Сванхейд?» – подумалось Мистине. Госпожа Сванхейд, князева бабка по отцу, умерла? Но эта новость была бы хоть и печальной, но вполне ожидаемой: королеве Хольмгарда шел восьмой десяток. Может, она не сама умерла, а убита в ходе мятежа? И как же тогда Святослав за такое отомстил? Боги, да осталось ли что-нибудь целым на земле словенской?

Не заметить приближение Мистины – рослого, мощного сложения, в красном кафтане и в окружении шестерых бережатых, – было невозможно. Святослав обернулся к нему с явной неохотой, держа руки скрещенными на груди. Это Мистину не задело: дружбы между ними не водилось никогда, приветливым человеком Святослава тоже никто не назвал бы. А тем более сейчас, когда у него есть причина для скорби – какова бы она ни была.

А вот что бережатые самого Святослава при виде Мистины разом шагнули вперед, преграждая ему путь – это было что-то новое. Одновременно Мистина заметил и еще одну «новость». Ближайшее окружение Святослава – во всех смыслах этого сочетания – с отрочества составляла «Игморова братия» под водительством самого Игмора. Сейчас же он увидел только сыновей Ивора Тишины: Хавлота, Белчу и Бьярмода. Сыновей и зятьев Гримкеля Секиры Мистина поблизости не приметил, и это было странно. Почти так же странно, как если бы куда-то исчезли Святославовы руки.

Уж не полегла ли Игморова братия в сражении с людьми Сигвата? Это объяснило бы «печаль» Святослава, но эти новости Лют не назвал бы ужасными: Игморову братию сыновья Свенельда не любили.

И вот теперь Хавлот, его братья, еще трое-четверо гридей смотрят на Мистину так, будто ждут нападения, даже взялись за рукояти мечей. Мистина в изумлении двинул брови вверх; они что, его не узнали? При нем и меча-то нет, только скрам на поясе. Святослав сделал знак, дескать, пропустите, и гриди отступили, но не сводили с воеводы тревожных, настороженных глаз.

– Будь жив, княже. – Мистина с достоинством поклонился, не доходя трех шагов.

Они хоть и состояли в родстве – жена Мистины, Ута, была двоюродной теткой Святослава, – объятий избегали.

– И ты, – коротко ответил Святослав.

Мистина снова слегка переменился в лице. Перед походом на север между ними никаких раздоров не случилось. Что же у князя за беда, если он так неприкрыто груб с ближайшим соратником своей матери?

– Как матушка? Здорова? – отрывисто спросил Святослав. – Что в Киеве?

– Княгиня Эльга благополучна, твоя жена и дети тоже, в городе и в земле Полянской все мирно. А как у вас?

– У нас… – Святослав с непонятным выражением смерил Мистину взглядом с головы до ног. – После. Завтра буду у матушки, там все объявлю.

И отвернулся. Уже не скрывая своего изумления, Мистина отошел от него, развернулся и широким шагом направился к своим. Чем быстрее они попадут домой, тем быстрее он узнает, что все это значит.

Святослав ни разу не взглянул ему в глаза. Осознав это, Мистина ощутил нешуточный холодок в груди. Все виденное и слышанное во время встречи у Почайны складывалось в предчувствие большой беды, такой весомой, что даже солнечный свет померк.

– Я смотрел ему в глаза, когда он узнал. Для него это была новость. Я не такой умный и зоркий, как ты, но я уверен: он не знал. Он их не посылал.

Мистина слушал, а две волны, раскаленная и ледяная, сшибались в его душе, давили друг друга. Одна норовила вознести дух на вершину ярости и бросить в бой, другая – притиснуть ко дну боли и раздавить. Боль потери и боль бессилия – как ты ни будь могуч, а смерти не исправить.

Улеб… Мальчик, которого Мистина двадцать шесть лет назад взял на руки и назвал своим сыном. И никогда не отрекался от звания его отца, хотя с самого начала знал, что жизнь Улебу дал другой. Он растил его, не давая даже заподозрить истину. Улеб был дорог Мистине как сын его побратима Ингвара, но он заслуживал любви и сам по себе, взяв лучшее от обоих родителей. Он был добр, скромен и стоек – как мать, Ута, отважен и прям, как его настоящий отец. Он был великодушен, как никто в семье, и всегда думал о правах и благе других, охотно жертвуя ради этого своими правами и выгодами.

И вот его убили. Убили за самую первую, врожденную его вину, в которой он меньше всего был виноват, – за то, что он тоже был сыном Ингвара. Был.

Лют рассказывал, как обнаружили тела – Улеба и двоих его телохранителей, – на берегу Волхова, как в Хольмгарде сразу сочли виновным Святослава, как сам Лют поехал к нему в усадьбу разбираться, как Святослав пришел в изумление от этого известия. Как искали Игмора и шестерых гридей, пропавших одновременно с ним, искали во всех направлениях, но горячих следов не нашли. Как Святослав над могилой Улеба поклялся на своем мече, что не посылал к нему убийц, и Сванхейд, бабка его и Улеба, подтвердила, что верит клятве.