Сорокопут достал из папки точно такую газету, какая лежала в кармане пальто у Громова.

– Я пошел по указанному адресу и прямо на дверях прочитал знакомую фамилию Рукоблудского. Я начал слежку и через две недели после первого объявления появился и первый пациент – это вы. Я проводил вас до работы и в доверительной беседе с вахтером узнал о вашей беде.

      Неожиданно в прихожей запел звонок.

– Кто это к вам, вы кого-нибудь ждете? – с тревогой спросил Сорокопут.

Громов мотнул головой и побрел открывать дверь. На залитой ярким электрическим светом лестничной площадке стоял старик в старомодном клетчатом пальто. Это был тесть Громова.

– Здравствуйте, проходите.

– Погоди, – не отвечая на приветствие зятя и не делая ни шага к нему навстречу, произнес старик. – Я у тебя сейчас одно спрошу, ты только правду скажи.

Старик сделал паузу. Было видно, что ему нелегко говорить. Несколько секунд он рассматривал мысы собственных ботинок, но потом усилием воли поднял глаза на Громова и тихо спросил:

– Когда Любушку с внучкой убивали, ты что, у другой женщины был?

Чтобы не видеть лица старика, Громов зажмурился и сквозь зубы процедил только одно слово:

– Да.

Старик пошатнулся как от тяжелой оплеухи, но быстро овладел собой, повернулся и медленно пошел вниз по лестнице.

– Павел Сергеевич! – пытаясь остановить тестя, крикнул Громов.

Старик не обернулся, лишь еще сильнее сгорбилась его спина, да седая голова понуро опустилась вниз. Громов захлопнул дверь.

– Это тесть? – кратко спросил Сорокопут.

Его рослая фигура уже успела нарисоваться в дверном проеме кухни. Не дождавшись ответа, он небрежно сунул за пояс вороненый ствол, который во время беседы Громова с родственником, настороженно сжимал в руке.

– Я найду убийцу, мы вынесем ему приговор, и я сам приведу его в исполнение, – проникновенно произнес он, – но сейчас давайте закончим нашу беседу. Как и обещал, я раскрылся перед вами. Теперь ваша очередь, Громов. Ответьте мне на несколько вопросов.

– Послушайте, я не могу сейчас ни говорить, ни слушать вас. Дайте мне покой.

– Только несколько вопросов, иначе может быть поздно, – попытался настаивать Сорокопут.

– Нет, завтра, давайте завтра.

Бывший чекист окинул хозяина пристальным взглядом.

– Хорошо, завтра в одиннадцать я буду у вас. На работу не ходите, и вообще без меня никуда не ходите.

Сорокопут быстро оделся, прихватил с кухонного стола папку с документами и, еще раз настойчиво попросив Громова никуда не выходить из квартиры и никому не открывать дверь, удалился.

Проводив гостя, Громов содрал с себя башмаки, прошел в спальню и рухнул на кровать. Он с силой прижал к себе скомканное одеяло, всей грудью чувствуя, как зло и отрывисто частит сердце, готовое в любую минуту выпустить жабу боли. Этой ночью Громов не спал. Он крутился и корчился на своей постели, всматривался в тени на стенах, вслушивался в звенящую тишину, иногда, проваливаясь в тягостное забытье, видел перед собой светлые лики жены и дочери, слышал отзвуки плавного напева. Слов он не разбирал, но знал, что это колыбельная, с которой жена каждый вечер укладывала спать дочку.

Рано утром, полностью обессиленный и находящийся в состоянии крайнего психического истощения, Громов оделся и, нарушая все инструкции своего вчерашнего гостя, поехал к Рукоблудскому. Мрачный подъезд встретил Громова подвальной сыростью. Вот знакомая дверь. Она опять не заперта. Оказавшись в прихожей, Громов на минуту остановился, замер, прислушался. Из комнаты доносились отзвуки какой-то возни, потом раздался тихий, но отчетливый голос Рукоблудского: «Убирайся, дохляк». Затем психиатр шумно вздохнул, и все стихло. Громов толкнул дверь и вошел в комнату. Тут же в нос ему ударил уже знакомый запах тления, но теперь он стал еще сильнее и гаже.