Девчонки наперебой рассказывают, кого мечтают сыграть, и от их щебета ошалевает даже Чейни. Специально для меня он закатывает глаза, словно у нас есть общий секрет. И я снова, как дура, улыбаюсь во весь рот.

Разговор сворачивает к обсуждению «Весьма современной Милли». София и Рэй обсуждают чечеточные номера, а Валери разливается в похвалах великим женским ролям в этой постановке. Мы пляшем вокруг да около того факта, что обе хотим сыграть Милли. Хористки на главную роль точно не тянут.

– Милли я оставлю вам, – говорит София, все-таки затрагивая избегаемую нами тему. – Я хочу роль миссис Мирс.

– О-о, – тянет Валери с заметным облегчением в голосе, – для этой роли ты то что надо. Я прямо вижу, как классно тебе будет в кимоно.

– Кимоно? – переспрашиваю я. – А почему она должна быть в кимоно?

София тяжко вздыхает, воланы на ее блузке цвета миндальных пирожных вспархивают от движения воздуха.

– Потому что она притворяется азиаткой. Ты же читала краткое содержание?

Читала, конечно. Я изучила все, я могу перечислить по именам всех до последней квартиранток отеля «Присцилла» (к слову, последнюю зовут Этель). Но миссис Мирс притворяется китаянкой, а китайцы не носят кимоно. Вся эта роль вообще довольно странная. Из того, что я поняла: миссис Мирс в этой истории антагонистка, которая, притворяясь пожилой китаянкой, заправляет женским пансионом. Но позже выясняется – сюрприз! – что она белая дама, которая обманом заманивает девушек в сексуальное рабство. Мюзикл вышел в две тысячи втором, но, кажется, сюжет истории так и не освежали с момента выхода в тысяча девятьсот шестьдесят седьмом фильма-первоисточника.

Девицы, хлещущие волосами, успели перейти к обсуждению худших певцов в лагере, но я не могу выбросить из головы мысль о миссис Мирс.

– Все-таки странная она злодейка, – говорю я. – В смысле, миссис Мирс. Она говорит с неестественным китайским акцентом и, по сути, ведет торговлю белыми рабами.

Валери осекается на полуслове, ее розовые губы застывают в форме колечка.

– Это же для смеха, – говорит она. – К тому же все происходит в ревущие двадцатые, так что вполне достоверно.

В двадцатые годы прошлого столетия белые женщины притворялись китаянками и участвовали в работорговле, отправляя юных американок «на Восток»? Я что, пропустила важнейшую главу в истории Америки?

Я не сдаюсь.

– Но на дворе-то двадцать первый век, – спорю я, вспомнив приветственную речь Абеля Пирса о раздвигании границ и подготовке свежей крови для театрального мира. – Готова поспорить, что Абель перепишет сюжет.

– Наверное. – Валери пожимает плечами.

Девчонки возвращаются к обсуждению худших певцов в лагере (мы к ним, разумеется, не относимся), и Чейни бросает, что глазастая Аннализа Дюэн не способна тянуть ноты – по слухам, она попала сюда благодаря тому, что ее двоюродный брат – Тимоти Шаламэ.

Я вспоминаю, как гремел из динамиков голос Абеля, как он вещал про модернизацию театра, вспоминаю стильный сайт Колледжа искусств Люшеса Брауна с набранным курсивом слоганом: Сегодня в Огайо, завтра на Бродвее. Пирс ведь не просто так выбрал этот мюзикл. Его не ставили с премьеры на Бродвее в две тысячи втором – возможно, это и станет начало перерождения «Весьма современной Милли». Может быть, Абель вгляделся в миссис Мирс, в Милли, в актеров, которых собрал тут, посреди кукурузных полей Огайо, и подумал: «Мы станем вдохновением для следующего поколения. Мы вдохнем в ревущие двадцатые новую жизнь». Наверняка у него есть куча друзей-продюсеров, которые приедут на показ, впечатлятся новой постановкой и вручат хотя бы парочке из нас карточки актерского профсоюза.