– О, масса сам будет помогать рабыне!

– Иди уже, Полк! – прорычал Келлс.

Дворецкий умчался прочь.

– Как известно, так рожала даже царица Клеопатра[28]. Я многое узнал, когда потерял сына.

– Что? – Я снова закричала, наполовину от схватки, наполовину от удивления, что у Келлса была семья. Он никогда об этом не говорил и никогда не привозил их на Монтсеррат. – Сын? У вас были сын и миссис?

– Я все потерял, когда он умер.

«Все» – означало, что никого не осталось. Я ему посочувствовала, но тут же вздрогнула от очередного толчка, сотрясшего мое нутро.

– Не бросай меня, Джон Козевельд Келлс. Не рассказывай о том, что увидишь. Никаких сплетен.

Пальцы его обхватили мой живот.

– Не буду, Долли.

Если не помру от стыда, еще долго проживу.

И все же это – Келлс, который держал меня, был рядом, пока я рожала, – казалось очень правильным.

Полк играл на скрипке на заднем дворе кухни. Последние лучи заходящего солнца осветили сумрачное небо; посиживая на ступеньках, я любовалась обширными землями Обители Келлса. На полях колыхался тростник, прекрасные зеленые побеги росли гуще, чем на всем Монтсеррате. Красная почва, богатая минералами, подходила ему больше, что пепельно-серый грунт дома.

Из тростника Келлс производил ром, а не сахар. Выбор казался правильным, на католическом Монтсеррате с этим возникли бы сложности.

«Добрый тростник не должен служить дьявольскому пойлу», – сказали бы там.

Я тосковала по густым рощам и холмам, по молебнам Господу. По гимнам. Келлс напевал моей дочке Шарлотте гимн, который пела мне и Китти мами.

Rop tú mo baile…

Не знаю, что это означает, но, заслышав его, я понимала, что наше пребывание в Обители правильно и благочестиво.

– Пойдем-ка спляшем, мисс Долли. – Полк снял черный как смоль камзол, что носил в доме, и остался в белоснежной рубашке.

Приятный мужчина. Полон жизни, его гладкая лысая голова потела от зноя; он трогал струны смычком конского волоса. В его музыке сквозила печаль, потом торжество – что-то далекое и радостное.

Мелодия была мне незнакома, она будто вгрызалась в мое нутро, но одной лишь радости я не хотела. Я хотела всего.

Теперь, когда стало ясно, что Шарлотта выживет, я снова начала мечтать. Мое здоровое дитя любило музыку. Она улыбалась, когда мы с Китти напевали ей, склонившись над чудесной колыбелью красного дерева с резными бортиками, которую подарил Келлс.

Китти всегда оберегала Шарлотту.

Сестренка стала выше, но разум ее больше не предавался мечтам, подобно моему. Она все еще оставалась маленькой девочкой, что застряла во вчерашнем дне – дне перед свершившимся на рыночной площади ужасом.

Моя маленькая ласточка начала выздоравливать. Даже внешне держалась немного увереннее, но я сомневалась, что вновь увижу в ней ту храбрость, с какой она напала на Николаса. Ее сияние погасили. И я не знала, как его вернуть.

– Ну же, мисс Долли, – позвал Полк. – Спляшем!

Из кухни выглянула миссис Рэндольф.

– А ну, не приставай к ней. От прыжков на жаре она зачахнет.

– Я не такая неженка, мэм, но музыка и правда хороша.

Домоправительница – причудливое слово, обозначающее кухарку, прачку и любую другую прислугу, необходимую, чтобы содержать дом в порядке, – была высокой женщиной с коротко стриженными курчавыми волосами. Со мной держалась настороже, все время следила, когда я относила Келлсу ужин. Ей не нравились наши долгие беседы о политике Демерары. Она вообще не хотела видеть меня здесь.

Несколько рабов и один из молодых управляющих подошли к открытой площадке. Полк все играл и играл.

Вскоре к остальным присоединилась толпа, вернувшаяся с поля и собственных наделов. Все танцевали.