Наевшись, они снова заваливались на теплый прибрежный песок и дремали; время от времени сытно и зычно отрыгивали, слегка вздрагивали и на мгновение просыпались – влажная, цвета тины пленка разъезжалась, и выпучивались удивленные глаза. Но вот до увальня медленно доходило, что источник толчка – его собственное пищеварение, и тогда его зрачки снова ныряли куда-то на дно, под тину, он снова засыпал, и сдувающиеся и раздувающиеся мехи боков оставались единственным, что двигалось у впавшего в летаргию тела.

Вот и сегодня один из аллигаторов, выполнив исправно, как ритуал, все, что должен был по закону предков: отогрелся, движимый инстинктом, надушегубился и улегся на заслуженный отдых. Минуту назад быстрый, как молния, хищник превратился в гору плоти, которую можно было принять, если бросить взгляд (но не задерживать, поскольку тогда – помним: – можно будет заметить колебание мехов), за мертвую тушу.

Разлитым медом медленно текло полуденное время. Тягучая его масса склеивала и подминала под себя все: в грязнооранжевое желе превратилась умолкнувшая река (иссякли всплески рыби и прочей плавучей твари, овосковели бурые водоросли, залег под камень бурый речной краб); превратившись в кисель, река недовольно подбурливала только там, где ей приходилось обтекать уши и ноздри добровольно утопших гиппопотамов, на которых сидели стайками цеце и думали, пососать крови сейчас или попозже. Замер и друг-брег реки песчаный, как сказал поэт; на нем опало и сникло все скакавшее и истошно кричавшее, шелестевшее и благоухавшее в ночи – зверье, зелень, арахны, стрекозы, тапиры, вампиры и даже бутылконосая гамадрила, живейшая из всех живых.

Но вернемся к границе оранжевого и желтого – к кромке воды. Здесь, среди ссутулившихся лопоухих пальм, росло дерево авокадо. Оно, послушное общему закону, после полудня тоже размякло и повяло. Ничто не предвещало, казалось бы, того, что, непредвещанное и не могшее быть предвещанным, тем не менее…

…произошло!

В томной тишине вдруг раздался шелест, свист и глухой шлепок…

Что бы это могло быть?

А вот что: авокадо задремало, ослабило бдительность, и вот один из его плодов, то ли тоже задремавший, то ли просто на мгновение потерявший равновесие и не поддерживаемый родителем, сорвался и полетел прямиком вниз с положенным в таких случаях ускорением. И угодил он аккурат в нашего аллигатора. Угодил ему прямо в голову, но не поранил: во-первых, плод был уже слегка перезрелый (что, может быть, и было еще одной, дополнительной – а, может статься, и основной, – причиной его падения), а потому слегка расквашенный с лопнувшей на боку кожицей; во-вторых, на траектории его движения случились два листа нижних уровней, которые, естественно, подгадили до того проходившей идеально в соответствии с открытыми Галилеем законами динамике полета. Итак, шлепнулся он на аллигатора мягко, не набрав энергии даже для одного подскока. Часть внутренней массы выдавилась из дыры в боку и, оставляя салатово-маслянистый след, груша сползла с головы вздрогнувшего от испуга аллигатора на песок.

Казалось, тут и сказочке конец: с тех пор, мол, авокадо называют аллигаторова груша (а вовсе не потому, что кожа у них похожая!). Ну и все. Что тут еще могло случиться! А в том-то и дело, что по какому-то неведомому закону физики случилось… И очень даже!

Большинство атомов авокадо не повлияло на атомы той части тела аллигатора, на которую упал плод. Скорее вынужденная ньютоновым законом к противодействию совершаемому действию, туша вяло (и, конечно, почти незаметно для глаза) подалась на траектории по направлению к груше, но тут же обмякла и повлияла на полет последней лишь формально-минимально.