– А что такое афинский размах? – спросила Люси.

Вилли сел и принялся объяснять:

– Видите ли, я хотел противопоставить афинский размах нашей буржуазной и пекснифовской узости…

– Почему вы не позволяете мне напечатать что-нибудь из ваших вещей? – вкрадчиво осведомился Касберт.

Рэмпион неприязненно оглядел его.

– Вы думаете, я добиваюсь чести, чтобы мои книги продавались на развале?

– Они будут в хорошей компании, – сказал Спэндрелл. – Творения Аристотеля…

Касберт громогласно запротестовал.

– Сравните выдающегося англичанина эпохи Виктории с выдающимся греком эпохи Перикла, – сказал Вилли Уивер. Он улыбался, он был доволен собой и растекался в красноречии.

На Питера Слайпа бургундское оказывало угнетающее, а не возбуждающее действие. Вино только усиливало свойственную ему тусклую меланхолию.

– А как Беатриса? – спросил он Уолтера. – Беатриса Гилрэй? – Он икнул и сделал вид, что это кашель. – Вы, наверно, часто видитесь с ней теперь, когда она работает в «Литературном мире»?

Уолтер виделся с ней три раза в неделю и всегда находил ее в добром здравии.

– Когда увидите, передайте ей от меня привет, – сказал Слайп.

– Громогласные борборигмы неудобоваримого Карлейля! – продекламировал Вилли Уивер и сияющим взглядом посмотрел сквозь очки. «Трудно было бы найти mot более восхитительно juste»[22], – подумал он с удовлетворением. Он слегка кашлянул, как он делал всегда после своих наиболее удачных изречений. В переводе на обычный язык это покашливание означало: «Я должен был бы смеяться, я должен был бы аплодировать, но мне не позволяет скромность».

– Громогласные – что? – спросила Люси. – Не забывайте, что я очень необразованна.

– О, простодушный щебет лиры! – сказал Вилли. – Разрешите налить себе еще этого благородного напитка. «Румяная Ип-покрена».

– Она обошлась со мной ужасно, совершенно ужасно, – жаловался Питер Слайп. – Но пусть она не думает, что я на нее в обиде.

Вилли Уивер причмокнул над стаканом бренди.

– «Лишь сыны Сиона знают твердь блаженства, влагу счастья», – переврал он цитату и снова самодовольно кашлянул.

– Все несчастья Касберта, – говорил Спэндрелл, – в том, что он никак не может уловить разницу между искусством и порнографией.

– Конечно, – продолжал Питер Слайп, – она имеет полное право делать все, что угодно, в собственном доме. Но выгонять меня без всякого предупреждения!..

В другое время Уолтер с наслаждением выслушал бы слайповскую версию этой занятной истории. Но сейчас он не мог отнестись к ней с должным вниманием, потому что рядом сидела Люси.

– Иногда мне кажется, что в Викторианскую эпоху жить было гораздо интереснее, чем теперь, – говорила она. – Чем больше запретов, тем интереснее жить. Если вы хотите посмотреть на людей, которые испытывают истинное наслаждение от пьянства, поезжайте в Америку. В Викторианской Англии во всех областях царил сухой закон. Например, девятнадцатый параграф о любви. Они нарушали его с таким же энтузиазмом, с каким американцы напиваются. Боюсь, что я не очень верю в «афинский размах» – во всяком случае, если вы его видите здесь.

– Вы предпочитаете Пекснифа Алкивиаду, – заключил Вилли Уивер.

Люси пожала плечами.

– Мне никогда не приходилось иметь дело с Пекснифом.

– Скажите, – говорил Питер Слайп, – вас когда-нибудь щипала гусыня?

– Меня – что? – Уолтер вновь переключил внимание на Слайпа.

– Щипала гусыня?

– Насколько я помню, никогда.

– Это очень неприятное ощущение. – Слайп потыкал в воздух указательным пальцем, потемневшим от табака. – Беатриса именно такая. Она щиплется; она любит щипаться. В то же время она очень добра. Но она желает быть доброй обязательно по-своему, а если вам не нравится, она вас щиплет. Она и щиплет-то из добрых чувств – так, по крайней мере, всегда казалось мне. Я не возражал. Но почему она вышвырнула меня из дому, словно я какой-нибудь преступник? А сейчас так трудно найти квартиру! Мне пришлось три недели жить в пансионе. Как там кормили!.. – Он весь передернулся.