К вечеру Кайед не выдержал и во время приветственного ужина в ресторане все же спросил, откуда я так хорошо знаю их специфический язык.

— Я выросла в Дубае, — ответила я скромно. — Моя мама много лет проработала здесь геологом.

— Ванесса Хадсон? — вдруг прищурился Кайед. Внутри меня что-то сжалось.

К мысли о смерти мамы я уже привыкла, но пребывание в Дубае всколыхнуло эмоции с новой силой.

— Да, — кивнула я и зачем-то наколола на вилку кусочек мяса, который после таких разговоров наверняка не полез бы в глотку.

Мама работала в Дубае, пока я была маленькой, потом на семь лет вернулась в Штаты, а когда я поступила в институт, стала проводить по шесть месяцев то там, то тут в рамках международного гранта. Ну а три года назад она рассказала мне о меланоме и больше страну не покидала. Сказала, что хочет пробыть отпущенное ей время со мной.

— Слышал, она заболела, — неожиданно деликатно поинтересовался мужчина, будто подслушав мои мысли.

— Три месяца назад умерла от рака.

Наверное, в том, что у мамы случился рак кожи, нет ничего странного. Она проводила немало времени на нефтяных месторождениях. По природе деятельная, она не могла сидеть за заваленным бумажками столом и чинно выводить интегралы, отправляя следить за работами других людей. Когда она рассказала мне о болезни, я, помнится, обвинила ее в небрежности. А она ответила: «Вэлли, уж об этом я не жалею. Нет ничего хуже, чем втискиваться в чьи-то представления, забывая о себе». Иногда даже грустно, что я совсем на нее не похожа.

Когда мы возвращаемся в отель, я запускаю ноутбук и набираю Клинта. Ответа приходится ждать долго, и на некой депрессивной волне мной завладевает малодушный порыв все ему рассказать об Эперхарте, о его провокациях, о своей реакции на этого человека. Пусть Клинт поможет мне, пусть вытащит. Одна — я не справляюсь. В любом случае речь пойдет о расторжении контракта с моей стороны, так отчего бы не нарушить этот чертов пункт о молчании? Но я не уверена, что после такого признания не потеряю вместе с контрактом самого Клинта. Мне не нужен рядом формальный спутник, мне нужна именно теплота этого человека. Он остался самым родным мне и близким в этом мире, а я его пред…

— Привет, крошка!

Клинт явно выскочил ко мне — то есть к ноутбуку, конечно, — из душа. Вокруг бедер замотано полотенце, с волос на красивый торс стекает вода.

— Привет, любимый, — говорю я на автомате. И с ужасом понимаю, что… на автомате.

В окошке скайпа знакомая стена. Клинт в своей квартире в Сиэтле, в своей очень-очень холостяцкой квартире. В этом жутком месте, где можно найти на неиспользуемой полочке под клавиатуру тарелку двухнедельной давности с помершими от голода москитами, носок на люстре, кусок пиццы под кроватью и вообще кучу столь милых девичьему сердцу мелочей, которые указывают на полное отсутствие заботливой мамы в радиусе многих-многих миль. Как Клинту при этом удается делать вид, что он человек порядочный и пользующийся посудомоечной машиной не реже двух раз в день, остается загадкой. Я верю, что это сила любви!

— Как прошел твой день?

— Ну, под его конец со мной начали разговаривать, — фыркаю я и тут же одергиваю себя: а не нарушение ли это пункта о молчании?

По моей скривившейся мордашке Клинт все понимает и начинает смеяться, а потом вдруг замолкает и, знакомо сверкая глазами, говорит:

— Я, оказывается, соскучился. И вообще забыл, как без тебя плохо и какая ты у меня красивая.

Как можно было столько всего позабыть, я не совсем понимаю, но смущенно улыбаюсь.

— Разденься для меня, — говорит Клинт, и я вздрагиваю.