Барышня оказалась очень привлекательна, и хоть оказалась одета в наглухо застёгнутое платье, посмотреть было на что. Точёное, миловидное лицо, немного изогнутые, удивительно тонкие брови, голубые, как ясное небо, глаза, гибкий стан и длинные ноги, которые сиреневое платье в пол не скрывало, а только подчёркивало. Девушка просто притягивала к себе мужские взоры. Её светлые волосы, с лёгкой рыжинкой, убранные в затейливую, но скромную причёску, дополняли общую картину красавицы.

Она насмешливо посмотрела на нас, сморщила носик и что-то шепнула своей матери, та холодно обернулась, глянула, потом её взгляд переместился на наши почти съеденные блюда, стоимость которых она быстро поняла, судя по её взгляду, сразу ставшему пренебрежительным. Повернувшись обратно к своей дочери, что-то сказала ей, и та, не выдержав, скорчила преуморительную гримаску, смысл которой оказался ясен и понятен даже тупому ослу.

Конечно, мы оба обо всём догадались сами, без всякой подсказки. Пётр сразу же отвёл взгляд и, уткнувшись в тарелку, стал еле слышно ругаться по-немецки, а я покраснел и, также отвернувшись, уставился на свой недоеденный ужин. Аппетит тут же пропал. Нет, мне не стало стыдно своей бедности, я никогда не окажусь по-настоящему нищим и приложу все усилия, чтобы таковым не оказаться, но сегодняшняя бедность – это не порок, просто я ещё не могу зарабатывать, сколько мне нужно, чтобы чувствовать себя человеком, не трясущимся над каждым грошем.

Ничего, всё познаётся в сравнении, кому-то хуже, и намного, а я еду первым классом, ужинаю в вагоне-ресторане, пусть и скромно, но на свои честно заработанные в летние каникулы деньги. Стыд ушёл, пришла злость и обида, я наскоро доел ужин, запив его взваром, Пётр, испытывая похожие чувства, так же быстро доедал свой ужин.

– Официант?! – позвал я.

Тот появился почти сразу, словно давно ожидал, когда же мы уйдём.

– Счёт! – коротко сказал я, – и будьте любезны, принесите ещё стакан взвара, я оплачу сейчас.

– Сей момент. С вас сорок шесть грошей.

Официанту полагалось давать на чай, много дать я не мог, но округлить сумму до полтинника вполне позволительно, особенно, учитывая тот факт, что за нами краем глаза наблюдала девица.

– Пожалуйте, – отдал я новенький полтинник с профилем прежнего императора.

– Благодарствую, – принял монету официант и умчал за моим взваром.

К тому времени, как он его принёс, Пётр тоже доел ужин и запросил счёт. Заказывать он ничего больше не стал и, расплатившись, ушёл, а я остался цедить свой взвар, хотя уже видел, что за наш столик готовятся сесть два господина. Ничего, подождут. Пил я, впрочем, совсем недолго и буквально через пару минут отставил пустой стакан. Встал, одёрнул свой форменный сюртук и пошёл на выход, не удержавшись от мимолетного взгляда на соседний столик.

На девицу я не посмотрел, удержавшись, а вот на даму взглянул, желая хорошенько её запомнить. Наши глаза встретились, я молча кивнул, оказывая ей внимание, и быстро пошёл на выход.

– Рauvre mais fier (бедный, но гордый), – сказала вслед мне дама, но я уже не услышал.

– Что ты сказала, маман? – спросила девица.

Дама повторила, строго глядя на дочь.

– А, понятно. Фи, а с чего ты взяла, что он гордый?

– Женевьева, я учила тебя подмечать всякие мелочи? – осадила сразу же девицу мать.

– Да, маман.

– Ну, так вот, тогда давай разберём сегодняшнюю ситуацию. Тебе шестнадцать, сколько лет этим двум юношам, что сидели за соседним столиком и отчётливо непристойно глазели на тебя?

– Они не глазели, а украдкой смотрели.

– Нет, они именно что глазели, буквально прожигая на тебе дырки. Ну-ка, осмотри себя, нет нигде?