– Ты не боишься разгневать богов такими словами? – обеспокоенно спросила Фауста.

Константин покачал головой:

– Мне было восемнадцать, я служил августу Диоклетиану, мы готовились к битве с пустынными кочевниками. Август поручил мне подыскать пару быков для жертвоприношения. Как же я был взволнован! Думал, благосклонность богов в моих руках. – Он медленно опустился на кровать; эти воспоминания казались столь давними, будто всё произошло в другой жизни. – Я привел двух огромных жирных бычков с большими рогами и лоснящейся шкурой. Смотреть на них – одно загляденье. Но, когда гаруспики стали возиться во внутренностях, оказалось, что печень у жертв желтоватая да еще хрустит под ножом, а желудок весь в черных точках. Чудовищные знамения! Я дрожал от ужаса.

Но Диоклетиан не смутился, велел привести еще быков. Во второй раз все прошло как надо. Легионеры возликовали, когда гаруспики объявили, что знаки – благоприятные, словно перед этим ничего и не было. Диоклетиан только посетовал, что неопытные гаруспики поторопились, продемонстрировав солдатам внутренности больных животных. Нужно было сделать это аккуратно, чтобы армия ничего не поняла, а потом объявить, что знамения сулят победу. Кочевников мы, разумеется, разбили.

Фауста присела рядом с мужем и положила голову ему на плечо.

– Жертвоприношения для армии так же важны, как провиант и снаряжение, но имеют ли они какое-нибудь отношение к богам? Не знаю. На мои молитвы никогда не было ответов. Иногда мне становится страшно оттого, что мы совсем одни и никто за нами не присматривает.

– Не печалься, – улыбнулась ему Фауста. – Я с первого взгляда поняла, что ты избран богами. Они тебе благоволят! Ты победишь!

Она стала покрывать шею и щеку Константина поцелуями. Он повернулся к ней, их губы слились в долгом поцелуе. Супруга откинулась на подушки и поманила за собой Константина. Однако тоска, что охватила его во время разговора о богах, не отпускала, а ласки Фаусты усугубили ее. Он вдруг почувствовал тошноту. Ему стало не по себе, сердце зажало в тисках. В голове вертелась всего одна мысль:

«Как я мог на такое решиться? Я же погублю их всех!»

Он представил, как один его воин выходит против троих солдат Максенция. У него никаких шансов. Он храбро сражается, отражает щитом сыплющиеся удары и совершает ответные выпады. Но его окружают. Один из врагов бьет ему щитом по ногам, другой ранит копьем бедро. Воин с ревом падает наземь, силится встать, но третий противник пронзает ему грудь мечом.

Константин высвободился из объятий Фаусты. Его била мелкая дрожь.

– Ты что? – растерянно спросила она.

– Я… – Он не знал, что ответить. – Мне нужно пройтись.

Константин вышел из шатра. Прозвучали протяжные сигналы труб, означавшие «отбой», легионеры разбредались по палаткам. Этот уже давно привычный звук вдруг показался ему нестерпимым. Стены лагеря давили на императора. Он направился к Декуманским воротам[16], нетерпеливо приказал открыть их и, провожаемый взглядами удивленных дозорных, покинул лагерь.

Константин шел не разбирая дороги, ноги сами несли его. Оказавшись возле речки, на которую он смотрел со сторожевой башни, император остановился. Шум лагеря стих. Слух ласкали шелест травы, стрекотание кузнечиков, журчание воды. Тревога стала понемногу отступать. Константин спустился к воде и умылся. Он вспомнил детство, когда они с матерью после ужина отправлялись на прогулку. Чаще всего они ходили к озеру, кидали в воду камешки; если вечер выдавался душным, купались. Дома мать укутывала его одеялом и читала перед сном: о Трое, об Одиссее, Энее и его потомках, о Добром Пастыре. Ее заботливый, чуть насмешливый голос был с ним всегда. В мире, где так много лжи и жестокости, только слова матери казались Константину той единственной правдой, в которой не было ничего, кроме добра.