Обглоданный обмылок,
В последний вступишь бой.
Когда итог – не сумма —
Случившийся баланс,
Когда и фора – умным,
И подвиг – не про нас.
Пройдёшься по канату
Совсем, как в шапито,
Но на полу не маты,
А старые пальто.
И если вдруг неверен
Хотя бы первый шаг,
То цирковые звери
Сбегутся на аншлаг.
Поэтому кумекай,
На что потратил пыл:
Остался человеком
Или всего лишь – был?
«На краю Ойкумены…»
На краю Ойкумены,
На границе стихий,
На задворках Вселенной
Возвели монастырь.
Там селились монахи
Всех религий Земли,
Оставляя на плахе
Убежденья свои.
Принял жертву такую
Высший Разум, как дань,
И над миром, ликуя,
Распростёр свою длань.
Но без Веры и Силы
Люди жить не смогли.
Монастырь развалили,
А монахи… ушли.
Древняя Греция
Были греки маленького роста —
Метр сорок, может, полтора,
Но зато могли легко и просто
Бегать по взлохмаченным горам;
Диск и дротик хорошо метали,
Мастерски сражались на мечах;
Разбирались в камне, и в металле,
И в гончарном круге, и в печах;
Довели почти до совершенства
Множество ремёсел и наук;
Научились достигать блаженства
Без затей, без подвигов, без рук;
Даже генофонд по ойкумене
Распылили, чтобы не пропал;
И не опускались на колени,
Если кто-то их и воевал;
Обожали мудрость и искусство,
Только вот с рабами подвели…
А теперь без них темно и пусто.
Да и были ль греки у Земли?!
Набросок к балладе
В избе горел притихший свет,
Стояли по углам мужчины,
Держали свечи и лучины —
Им вместе было двести лет.
И стол из струганной осины,
И гроб, затянутый в глазет.
А в нём Прекрасная Елена.
Её уснувшие черты
Хранили отзвук красоты,
Лишь на губах застыла пена.
Ведь жизнь не терпит пустоты,
И смерть приходит ей на смену.
Когда придёт тот скорбный час,
Когда терпеть уже нет силы,
И дух не вырытой могилы
Поселится без спроса в нас,
Будь мы послушны, будь строптивы,
Но прозвучит вдруг трубный глас.
Подводя итоги
И опять я стою на развилке
Трёх желаний и трёх дорог.
И разбросанные опилки
Пристают к подошвам сапог.
Как мечтал я дойти до сути
Не Вселенной, так бытия,
Чтобы жили простые люди
Мирно, праведно и любя!
И хотелось оставить заметный,
Ощутимый, как вспышка, след.
Пусть он будет не межпланетный,
Но согреет одну из планет.
А ещё я желал недетских,
Обжигающих плоть, страстей,
От которых некуда деться,
Как от пьяных стоящих гостей.
Сколько ж я истоптал тропинок,
Выбирая лишь трудный путь!
Сколько ноги лечил и спину,
Чтобы только с него не свернуть!
Но стою я опять на распутье
Тех желаний и тех дорог.
И зачем-то решаю, шагнуть ли?
Видно даром прошёл урок.
Не сосем детское
На окне сидела кошка,
Ела с блюдечка морошку —
Очень клёво есть морошку
У открытого окошка.
На карнизе птичка-крошка
Била зёрнышко горошка:
Подолбит, помедлит трошке,
Подолбит ещё немножко
(Каждый знает, что горошина,
Разве приведёт к хорошему).
На стекло упала мошка
И смешно скользнула ножкой,
Но завидев птичку-крошку,
Перепрыгнула на кошку.
Солнце светит понарошку,
Будто бы на небе брошка.
На земле стоит лукошко.
Пахнет сеном и окрошкой.
Ну, такая благодать,
Что тебе ни дать ни взять!
Лёгкий ужин
Вот и вечер клонился к исходу,
День прошёл, как шеренга курсантов.
На тарелке, входящие в моду,
Но не свежие круассаны.
Сколько дней окунается в Лету,
Одинаковых, словно близняшки?!
Ты напротив – эскизом к портрету,
В полосатом, как будто в тельняшке.
Для кого мы с тобой затвердили
Недоигранные кинороли?
Ведь неправда, что люди – есть стили,
И не может быть силы у воли.
Да и время – мираж в пустыне,
Не спасут от запоя кокосы…
На фамильном сервизе застыли
Круассаны, как знаки вопроса.
Наёмник
А был он простым наёмником —
Ландскнехтом удачи и смерти,
Не клоуном и не ёрником,
Лишь тем, кого радуют черти.
Кто любит в пылу сражения