Эта «единственность», из которой развёртывается многообразие, выходит за пределы методологии понятия; для этого достижения требуется «чистое созерцание». Во всех других сферах, особенно в философии, можно обходиться понятиями; здесь же господствует иной метод: метод чистого созерцания, который поэтому нельзя уравнивать с эмпирическим созерцанием, ощущением и восприятием, потому что он точит инструменты, которыми физика оперирует в восприятии. Отсюда объясняется добавление, которое можно было бы истолковать как предвосхищение; поэтому третий тезис не удерживается от явной отсылки ко «всем основным положениям геометрии», что они выводятся не из «общих понятий», например «о линии и треугольнике», а из «чистого созерцания».

Из различия между «аналитическими» и «синтетическими» суждениями нам известна изначальная тенденция Канта выступать против суверенитета и всемогущества «понятия». «Методология» прояснит это ещё больше. Он, возможно, чувствовал себя счастливым, что смог противопоставить понятию равнозначный инструмент познания, причём первый и предшествующий, – созерцание. Деятельность, «вкладывание», становится в нём ещё яснее, в то время как понятие, поскольку оно не растворяется в мышлении, может казаться прикреплённым к объекту как его отношение.

Четвёртый тезис хочет, таким образом, защитить позицию чистого созерцания от другого возражения со стороны понятия. Ведь пространство «представляется как бесконечная данная величина». То, что в этих двух определениях есть противоречие, сейчас нас не касается; возможно, именно отсюда оно и разрешимо. Четвёртый тезис связан со вторым: пространство «едино», потому что оно «бесконечно». Но отсюда можно было бы снова заключить о пространстве как понятии. Однако бесконечность пространства состоит не в «бесконечном множестве различных возможных представлений», которые оно «как их общий признак» включало бы в себя, а в том, что оно «содержит их в себе».

Такая бесконечная способность охвата выходит за пределы компетенции «понятия»; «все части пространства до бесконечности существуют одновременно». Поэтому здесь чистое созерцание называется «изначальным». С него не начинают произвольно; оно есть источник познания. «Безграничность в продвижении созерцания», которую содержал этот тезис в первом издании, превратилась в «изначальность», возможно, потому, что «безграничность в продвижении» ещё могла казаться свойственной понятию; как понятие она могла развёртываться в эту бесконечность, но не «содержать её в себе». Чистое созерцание, напротив, развёртывает то, что изначально в нём заложено.

Мы всегда ссылались на геометрию. Однако второе издание вставило эту отсылку в особый параграф как «трансцендентальное истолкование». При этом делается ссылка на различие между аналитическими и синтетическими суждениями («Введение V») (стр. 81, строка 23), то есть на различие между чистым созерцанием и простым понятием. Так пространство как чистое созерцание становится «принципом» возможности априорного синтеза в геометрии.

Однако «трансцендентальное истолкование» не останавливается на этой отсылке к геометрии, а формулирует теперь – казалось бы, повторяя – вопрос: «как же может внешнее созерцание присущее уму, предшествовать самим объектам?» Можно сказать, что это уже объяснено, поскольку мы поняли действенность и способ действия чистого геометрического созерцания. Оно присуще уму, потому что предшествует объектам, способно вкладывать в них форму. Зачем же снова задавать вопрос?

Послушаем ответ. «Очевидно, не иначе, как поскольку оно имеет своё место только в субъекте, как формальное свойство его… получать созерцание, стало быть, только как форма внешнего чувства вообще». Что нового содержит ответ? Начнём с конца. Чистая форма созерцания была введена как форма «явления»; теперь она – «форма внешнего чувства». Объект вернулся в субъект. Она должна быть обоснована «только в субъекте». Но было бы ошибочно пытаться найти обоснование геометрического синтеза в сведении к субъективности пространства. Если для геометрии это ещё можно было бы считать мыслимым, то речь идёт не только о геометрии и даже не только о математике, но одновременно о возможности физики. Ведь именно это было ясно видимым намерением, с которого «Введение к трансцендентальной эстетике» исходило от «созерцания», «аффицирования» и «ощущения». Поэтому «трансцендентальное» истолкование не может удовлетвориться обоснованием возможности геометрии самой по себе; чтобы сделать её «понятной», оно нуждается, хотя и не явно, в предвосхищающей отсылке к физике.