Он лениво махнул рукой в сторону Анисимова.

– Анисимов, сгоняй, развейся. Возьми Пантелеева. Проверьте, что там. Только без энтузиазма. Напишете рапорт, и хватит.

Слово «развейся» повисло в воздухе, полное яда и снисхождения. Оно означало: вот твой уровень, капитан. Пьяница, задохнувшийся в собственном гараже. Не больше.

Анисимов медленно встал. Он ничего не сказал. Просто кивнул. Он взял со спинки стула свою шинель, накинул на плечи. Пантелеев уже подскочил, готовый к исполнению приказа, его лицо выражало одновременно и радость от смены деятельности, и страх перед неизвестностью.

Но Анисимов на мгновение задержался. Он посмотрел на телефон на столе Одинцова. Молчаливый, черный, похожий на затаившегося паука. Это был не просто звонок. Он почувствовал это так, как старый волк чувствует изменение запаха ветра. Это был знак. Тонкая, едва заметная нить, потянув за которую, можно было либо распутать узел, либо окончательно затянуть петлю на собственной шее.

Он не знал, что именно ждет его в гаражном кооперативе «Сигнал». Но впервые за долгие месяцы своего сибирского небытия он ощутил укол того, что почти забыл. Не интереса, нет. Скорее, холодное предчувствие.

Предчувствие настоящей игры.

Гаражный кооператив «Сигнал» был государством в государстве, маленьким царством мужиков, сбежавших от жен и тесных квартир. Бесконечные ряды бетонных коробок, выстроенных с маниакальной симметрией, уходили в серую даль. У каждой коробки был свой номер, нарисованный от руки белой краской, и эти цифры казались номерами не гаражей, а безымянных могил. Воздух здесь был густым, пропитанным запахами бензина, машинного масла и чего-то еще – застарелого, кислого запаха мужского одиночества.

У гаража №17 их уже ждал сторож, старик в тулупе, и участковый, молодой лейтенант с испуганными глазами. Сторож жевал губами, участковый курил, роняя пепел на грязный, затоптанный снег. Игра в «Важное происшествие» шла полным ходом, хотя все участники выглядели так, будто им хотелось одного – чтобы все поскорее закончилось.

– Да вот, жена с утра звонила, – пробубнил сторож, не глядя на Анисимова. – Не пришел ночевать. Я пошел глянуть, а тут… – он неопределенно махнул рукой в сторону ворот.

Ворота гаража были приоткрыты, из щели тянуло теплом и тошнотворным, сладковатым запахом выхлопных газов. Этот запах Анисимов знал слишком хорошо. Запах банальной, глупой смерти.

Пантелеев, деловито открыв папку, начал задавать участковому вопросы, записывая ответы своим каллиграфическим почерком. Он уже видел картину целиком, ясную и простую, как плакат о вреде алкоголизма. Уставший человек. Бутылка водки. Работающий двигатель. Заснул. Конец истории. Протокол, рапорт, и можно возвращаться в теплое, пахнущее бумагой отделение.

Анисимов молчал. Он стоял перед приоткрытыми воротами, как перед входом в пещеру, и вдыхал этот запах. Что-то в нем было не так. Какая-то фальшивая нота в этой слишком простой мелодии. Он толкнул тяжелую створку.

Внутри царил полумрак, разгоняемый лишь светом лампочки, свисавшей с потолка. В центре стояла она – черная «Волга» ГАЗ-24, символ статуса, мечта любого советского человека. Она была чистой, отполированной до зеркального блеска, и казалась спящим черным зверем. Двигатель не работал, но воздух все еще был тяжелым. Водительская дверь была приоткрыта.

В кресле, откинув голову на подголовник, сидел мужчина. Михаил Громов, директор красноярского завода «Резинотехника». Анисимов знал его по фотографиям в местной газете «Красноярский рабочий». Крупный, грузный, с мясистым лицом, которое даже сейчас, в смерти, хранило властное, хозяйское выражение. На коленях у него лежала пустая бутылка из-под «Столичной», рядом валялся стакан. Картина была настолько хрестоматийной, что казалась постановкой. Слишком идеальный несчастный случай.