– Ты мужик толковый, Анисимов. Не дурак. Я не хочу, чтобы у тебя были проблемы. И себе не хочу. У нас впереди квартальный отчет, висяки надо закрывать, а не новые придумывать. Так что давай так: ты сегодня же готовишь постановление об отказе в возбуждении, и забыли. Идет?

Он смотрел на Анисимова в упор, ожидая ответа. И в его взгляде Анисимов прочитал все. И собственный страх майора перед невидимыми хозяевами города. И его раздражение от того, что этот ссыльный москвич нарушает привычный порядок вещей. И даже какое-то странное, извращенное сочувствие.

Анисимов молчал секунду. Он думал о глазах профессора Шульгина. О бегающих зрачках Цалько. О пустом, выжженном взгляде женщины в черном. Эти люди не были частью «ясного, как божий день, дела». Они были знаками чего-то иного, скрытого в густой, мутной воде.

– Я подумаю, товарищ майор, – наконец сказал он.

Это был самый дерзкий ответ, который он мог себе позволить. И самый опасный. Он не отказал. Но и не согласился. Он оставил дверь приоткрытой, демонстрируя, что намерен продолжать свою игру.

Лицо Одинцова застыло. Отеческая маска сползла, и под ней проступило холодное, злое раздражение.

– Думай, – процедил он сквозь зубы. – Только недолго. Иди.

Анисимов повернулся и вышел. Он закрыл за собой дверь и почувствовал, как напряжение отпускает его. Разговор закончился. И он понял: Одинцов – не игрок. Он всего лишь фигура на доске, которую двигает чужая, невидимая рука. И эта рука только что сделала свой ход. Она пыталась убрать его, Анисимова, с поля. Мягко, но настойчиво.

И его ответ означал, что игра переходит на новый уровень. Теперь против него будет не только безликая система, но и ее вполне конкретные, напуганные слуги.