– Я живу здесь, на даче. Воздух, природа, тишина. Видите, какие красивые у меня розы. Им уже много лет. Правда, лужайку перед домом пришлось сократить. Под капусту земли не хватило. Выращиваю, как Диоклетиан. И счастлива, – улыбнулась она.

– А главное – у меня здесь книги, книги, книги. С ними никогда не соскучишься. А ещё Базилио, – она указала на толстого, ленивого, старого, рыжего кота, лежавшего в кресле и делавшего вид, что спит, однако, зорко следившего за мной чуть приоткрывавшимся иногда зелёным глазом.

Я дотянулся до него, чтобы почесать ему пальцем за ухом, но кот резко открыл глаза и с неприязнью отстранился. Было видно, что я его напрягаю. После моего поползновения он с укоризной посмотрел на хозяйку, дескать, навела тут всяких.

Впрочем, через пару-другую визитов он ко мне привык.

Я бываю у Маргариты Яковлевны каждую неделю. Сумка с продуктами (крупами, колбасами, паштетами, сырами, пирожными, конфетами, фруктами и прочей снедью, рассчитанной на неделю) – непременный атрибут моих визитов. У неё маленькая пенсия. И я не могу забыть кусок сыра, оставленный ею на магазинной полке. Сначала она очень протестовала и возмущалась, и не брала, и пыталась отдать сумку обратно. Но я настаивал и мямлил что-то о том, что не могу ходить в гости с пустыми руками, нежданно-незванно.

– Как нежданно? Как незванно? Я очень рада вашим визитам. И жду их с нетерпением.

Кот тоже ждёт меня. Или банку с кошачьими консервами. Не знаю. Но встречает он меня у калитки и эскортирует до кухни.

Маргарита Яковлевна печёт яблочную шарлотку к чаю по пятницам. Я уже дважды незаметно извлекал из своих кусков седые волосы. Но каждый раз, скрывая брезгливость, я ем этот пирог и слушаю.

Старушка говорит. О политике, об истории, о философии, об искусстве, музыке, природе, психологии, этике, погоде, о своём любимом Шопенгауэре. Иногда она начинает цитировать его и автоматически переходит на немецкий язык. Я слушаю и киваю. Однажды на одной особенно длинной немецкой фразе я нечаянно клюнул носом. Она рассмеялась:

– Простите, я забыла, что вы не знаете немецкого.

Неизвестно почему, но я вдруг вырос в её глазах. В студенческие годы был тупым и серым, а теперь стал равным собеседником. Она давно забыла свой менторский тон и говорит со мною так, будто я всё ею излагаемое прекрасно знаю.

Вообще, меня не покидает мысль, что она готовится к встречам со мной, как когда-то готовилась к лекциям. Подчитывает литературу, делает кое-какие пометки и записи, а затем иногда озвучивает их. Я, как исправно работающее приёмное устройство, слушаю и даже вставляю какие-нибудь замечания в основном житейского характера. Она принимает их с неподдельным интересом.

Я вижу, что хоть чем-то наполнил её жизнь. И сознание этого даёт мне чувство облегчения.

А ещё она очень боится показаться жалкой. И всячески держит марку. С помощью друзей в лице Канта и Фейербаха ей это удаётся.

Я, со своей стороны, тоже боюсь. Боюсь того, что она увидит мою жалость к ней. И изо всех сил интересуюсь умными немцами. Мне даже пришло в голову засадить свою секретаршу за изучение теории Швейцера. Бедная девочка добросовестно проштудировала и тезисно в письменном виде изложила мне взгляды мыслителя на философию культуры. Особо блистать я не старался, но уважение вызвал. В то же время я не забываю ненароком починить неработающую розетку и текущий на кухне кран.

О себе я стараюсь не говорить.

– Вы ездите сюда каждую неделю! – сказала она в начале нашего «романа». – Тратите время и бензин. А этот паёк, – она указала на сумку. – Мне очень неудобно.