– Прикольно.

– Ничего не прикольно. Это самое. Вот вдруг помрет, а как же дальше? Вообще не представляю, как без нее жить. Это. Жила бы дальше, вот и хорошо. И не болела бы, – бубнил себе под нос Пресноголовцев, отлично понимая, что этих слезливых слов Василий не разберет. Говорил это только себе, и не хотел, чтоб кто-то это слышал.

– Чо?

– Ни чо! Слезай уже, помогайло. Нормально всё. Я тебе тут это, – торжественно махнул Пресный облупленной с боков солдатской фляжкой. – Кто охотку моет водкой, тот не трет ее вехоткой! Будешь?

– Вехотка, это что? – улыбнулся Вася, спрыгнув на землю.

– Что, что. Это самое. Чем люди моются? Мочалка это!

– Откуда ты столько частушек знаешь?

– Лет через пятьдесят и ты узнаешь, сыночка. Пойдем.

Они еще долго канителились у входа, запирая тяжелые стеклянные двери, тонированные серой пылью. А сверху, с края козырька, за тонким юношей и полнотелым дедом осторожно наблюдало какое-то плешивое живое существо. Разросшийся хорек? Или похудевший барсук? Может быть, вообще, мутант какой-то, может, просто одичавший серый кот. Наконец, возня внизу перестала его интересовать, прихрамывая, зверь медленно направился к фанерному окну, принюхался к щелям, бликанул зеркальными глазами, фыркнул, послушал наступившую тишину, и уковылял в густую темень.

– Ну, что? Это самое. Утешимся малёхо, дитя моё? – бойко хохотнул Пресный и смутился. Ему вдруг стало стыдно за неуместное, чужое в их кругу обращение и жутко совестно за собственное корявое благодушие.

– Я не дитя. И не твое. Ты что это?

– Да это я из книжки, там так говорят, – оправдывался дед, разливая по стаканам содержимое фляги, уткнув глаза в столешницу.

Вася высвободил из-под полы синей вохровской шинели тонкую голую руку, дотянулся до стакана, поднес его к носу.

– Спиртяга?

– Чистый! Ну, это. В смысле, не бадяжный, уфимского завода. Это. Целую коробку взял вчера.

– Ты хоть разводил?

– Конечно. Мне же чистый вредно. Сейчас еще разбавлю. Пей.

– Жанка заходила?

– Нет.

– Куда-то умотала… А давно была?

– Давно. Посеял подружайку?

– Ну.

– Найдетесь. Приползет ко мне, куда она денется? Ну, давай сначала за встречу!

На третьем тосте разговор у них «пошел». Спирт постепенно разогрел холодные неловкости (разумеется, люди же впервые выпивали «на двоих») и тосты уже были не нужны. Обоим стало просто хорошо. Оба, наконец, нащупали единую интонацию, найдя необходимый для хорошей трепотни общий застольный тон.

– Я в сапог нассала! И в другой нассала! И стою, любуюса, во что же я обуюса? – уморительно запел и дурашливо затанцевал счастливый толстяк, выглянув из темноты, виртуозно попадая точными «бульками» из фляжки в логические паузы частушечного шедевра. Вася подавился смехом.

– Ну, ты даешь!

– Это. А ведь у нее серьезно всё, как у Жанки у твоей, – перебил Пресный.

– У кого?

– У этой кулёмы. Обуви лишилась девка, ничего смешного. Понимать надо! В чем теперь на танцы-то пойдет? Какая вот нам всем разница, почему человек бедным стал? Сам он виноват или другие довели? – проворно лопотал дед, втискиваясь в кресло. – Ведь пофиг. Если бедный – надо помогать, жалеть его. Это. Я же Жанну твою знал, когда она еще у нас работала. Модная и гордая такая ходила, меня в лицо жердяем обзывала, не нравился я ей. Начальница была. Жанна Владимировна. Начальникам вообще мало кто нравится из работников. Чуть не уволила тогда. Под бабским руководством, в бабьем рабстве жить – гаже некуда. Что, мне ее теперь ночевать не пускать? Наморщить рот куриной попкой и напомнить, как на меня орала?

– А за что орала-то?

– Это. Выпил я маленечко ночью. Не нарезался, а просто выпил. А они, аккурат, шлюзы водоканалу передавали, бегали-волновались. Всех передали, а Жанну Владимировну забыли. Судьба, зараза. Ходит теперь как задрипанная дрипощепина. Она тогда другая была. Муж у нее сильно подлый был, тоже у нас работал, вот и она пакостила. Не развелась бы если, так и не стала бы человеком.