Всю жизнь, до этой ночи, Васечка напоминал хорька. Такой же ладненький, естественный, пластичный, обаятельный, подвижный, милый. Такой же вонючий и гадливый. Типичный звереныш. Прелестный улыбчивый юноша с небольшими влажными глазами, совершенно стройным телом, хищным ртом и крохотным мозгом. Или что там у этих ханориков, шиншилл, песцов и соболей ютится в головах? Биологический микрочип управления движением, борьбой за пищу, стремлением к удовольствию и размножению? Более сложная программа синтеза инстинктов и рефлексов?

Пока он забирался прилаживать отвалившийся кусок фанеры в единственном окне над бывшей проходной, успел два раза громко пукнуть, и остро рассмеялся вместе с Пресным. Отрыгивание, чихание, бульканье в кишках, икота, как и все другие звуки человеческого естества, даже сексуальные девчачьи «охи-вздохи» вызывали у него оживленную веселость.

Жизнью и окружающими Василий пользовался легко, как африканский подросток автоматом Калашникова, нисколько не задумываясь, откуда что берется в мире. Брал у жизни не стесняясь, без трепета и удивления перед великими умами, все это придумавшими, без ненависти, но и без любви. Нередко просто крал, то есть, не брал, а воровал у жизни или грабил её, но делал это весело и только по необходимости. Он был смешлив и беззаботен.

Сейчас вот просто радовался тому, что нужен. Тому, что помогает. Тому, что ловко сделал то, чего дед Лёша сам бы никогда не смог.

От Васи часто пахло чем-то кислым. Да что уж там, воняло, прямо говоря. Ну ладно, попахивало время от времени или слегка несло. Почему-то так и не научился парень чистить зубы, умываться, ежедневно полоскаться в душе. Элементарно с детства не привык. Хоть и не видел смысла в «идиотских гигиенах», но не признавался в этом никому, даже имитировал их, когда рядом были люди. Входил в ванную комнату, открывал воду, намачивал в струе горячей воды зубную щетку, прыскал пальцами щепотку брызг себе в лицо и утирался полотенцем.

Так и жил. Примерно так когда-то он и муторную школу имитировал, и отвратительную помощь родокам по дому и в саду, и каждую непродолжительную тошнотворную работу.

Сейчас, сидя на козырьке стеклянно-алюминиевой входной группы, заделанной частыми фанерными заплатами, ожидая молоток и гвозди, Василий с удовольствием вычесывал пятерней перхоть из мохнатого стога русых волос, аккуратно счищал ногтями зубной налет, тщательно оттирал ладонями грязные сгустки чужой крови с худых запястий и содранных костяшек пальцев. Вот и вся гигиена. Чистился и улыбался. Он появился кстати, оказался нужен. Он оправдал свой одноразовый ночлег. На сегодня у него была дверь.

– Это самое. На-ка, – крикнул дед Лёша, забрасывая молоток на крышу. – Это. Гвозди не нашел, ты старыми приколоти. Получится? – И отошел подальше, чтобы лучше видеть, прикрыв глаза ладонью, как от солнца, хотя кругом давно и плотно уже расползлись кирпичные потёмки, тусклый желтый свет проклевывался только из-за окон.

– Получится! А то. Я быстро, – откликнулся Вася, улыбаясь во весь рот, и взялся ворочать непослушным фанерным листом.

– Ты знаешь, на кого походишь? На драного котяру.

– На кого?

– Это. На котейку. Котик, котик, обормотик, ты зачем написал в ботик? Котик тихо прошипел: очень писать я хотел! Тра-та-та-та-та-та-та… У мамы у моей, кота тоже Васькой зовут. Такой же шлёндра, как и ты. Неделями колобродит где-то, а потом наблудится, припрется и послушный такой, ободранный, ласковый, грязный.

– У тебя что, есть мама?

– Ну. Это. Я ее мамой зову, а так-то она мачеха. Девяносто два года ей. Но ничего, крепкая такая, сама себя обслуживает, и меня еще воспитывает. Ха! Я даже это, иногда ее боюсь, вдруг заругается.