– У вас очень чисто, – вежливо заметил мальчик.

– А как же иначе, – с достоинством ответила женщина, – ведь сегодня Рош ха-Шана, еврейский Новый год, начало новой жизни*. Чтобы она была светлой и чистой, положено хорошо прибраться в доме, такая у нас традиция. Ты садись, – пригласила она его, – а я угощу тебя своим маковым штруделем. Говорят, – с гордостью добавила она и просияла улыбкой, – что он у меня получается отменным. Володя не стал отказываться и с удовольствием отправил в рот кусок благоухающей сдобы.

– О! А вы знаете и, правда, очень вкусно, – с видом знатока похвалил он и задержал взгляд на лице женщины, на котором отчетливо проступали следы слёз. – А почему вы плакали, тётя Анна? Вас кто-нибудь обидел?

– Обидел, – вздохнула Анна и опустила голову, – и как ты думаешь – кто? Мой собственный отец. Правда, это случилось давно, но так уж получилось, что вспомнила я об этом только сегодня. Они помолчали.

– А ты знаешь, – неожиданно спросила она, – какой именно сегодня день?

– Вы же уже говорили, Новый год, – вежливо напомнил мальчик. – Только ведь его отмечают зимой, – заметил он.

– А у евреев – сегодня, – пояснила Анна, – мы ведем своё летоисчисление со дня основания мира. В этот день[8] нельзя ни в коем случае ни с кем ссориться. А я…, – и она опустила голову, вспомнив умаляющее лицо своего отца и его протянутые к ней руки, – я очень обидела своего отца. Он, конечно, очень виноват передо мною, – помолчав, добавила она, – но ведь он мой отец… Тем более, что из родных у меня никого больше нет: только он и Маня.

– Да, я знаю, – неожиданно заметил Володя, – мне Маня говорила, что её отец умер. Анна удивлённо взглянула на него.

– Ты что-то путаешь, она не могла этого знать, я сама об этом вспомнила только сегодня.

– Ничего я не путаю, – возразил мальчик, – она ясно сказала: – Мой отец умер, – подтвердил он.

– Странно, – покачала головой Анна и, услышав скрип входной двери, радостно вскочила со стула. – А вот и наши, слава богу, вернулись.

– А кто тут мои штрудели поедает, – с грозным видом спросил Яков Натанзон, заходя в комнату, – мы так не договаривались!

– А где Маня, дядя Яков? – с удивлением уставилась на него Анна.

– Откуда же я знаю, – в свою очередь удивился фельдшер. – Когда я уходил, она ещё спала.

– Господи! Да что это такое, где же она тогда может быть?! – вскочив, всплеснула руками женщина. Лицо её побледнело до такой степени, что стало белое, будто бумага.

– Чего ты так разнервничалась, дочка, – принялся успокаивать её Яков. – Куда она от нас денется?

– Да как же не нервничать, если с утра её никто нигде не видел, – едва не плакала Анна, губы у неё беспомощно дрожали. – Я надеялась, что она с вами ушла…

– Нигде, говоришь? – задумался Яков и почесал свою бороду. – Так я знаю, где она, – вдруг с уверенностью заявил он.

– И где же? – с надеждой взглянула на него молодая женщина

– Маня – она кто? – спросил фельдшер и многозначительно поднял вверх свой палец, – моя ученица. И, в отличие от некоторых, – бросил он укоряющий взгляд на Анну, – знает, что в первый день Рош ха-Шана положено совершать обряд «ташлих»[9]. Наша Маня законы знает, на море она пошла, – твердо заявил он, – точно вам говорю! Анна облегчённо вздохнула и вдруг почувствовала страшную усталость. Пережитое накануне сильное потрясение совсем надломило её, и она едва держалась на ногах.

– Тётя Анна, – внимательно взглянув на неё, предложил Володя, – давайте я сбегаю на море за Маней, а вы подождите нас здесь.

– Нет-нет, – покачала женщина головой, – я тоже пойду.

– И я с вами, – заявил Яков. Он старался не подавать виду, что тоже волнуется: ведь ребёнок есть ребёнок, даже такой разумный, как Маня, – думал он, – с ним всякое может случиться.