– Извините, что побеспокоил, доктор, – сказал Борис равнодушно и тихо.

– Что вы, что вы. Мы будем дальше наблюдать. Не сдавайтесь, – японец тронул его за немую руку. Для лекаря, холодного, как сталь самурайского меча, это было высшее проявление чувств.


Прошло еще две недели. К Борису уже давно никто не приходил. Он зарос. Из приоткрытого окна было видно осень: японскую, красивую, с красными развесистыми кленами. Воздух был свеж, и проникал в прогорклый дух палаты. Слеза катилась вниз по щеке и терялась в густой бороде.

IV

Хороша была собой Василиса. Коса густая, русая, тяжелая, личико острое, глазки зеленые с поволокой – смотрят исподлобья невинно-жестоко. Да и умницей была: пела соловушкой – не могли родители нарадоваться. Думали, думали, и решили, наконец, везти её в Москву – отдавать в музыкальное училище при консерватории. Свою большую квартиру в родном Краснокамске продали и купили однокомнатную в подмосковном Пушкино – не в общаге же жить девочке! Бабушку с внучкой командировали, а сами в коммуналке поселились – жить будут скромно и деньги присылать. Бабуле же наказали: за внучкой глаз да глаз!

Ох и нервов было потрачено на переезд! Вещей было взято немерено – двое небритых носильщиков в серых робах катили по асфальту перрона гремящие, доверху наполненные тележки. Одних платьев целый чемодан: белое атласное, синее шелковое, красное с кринолином, строгое черное в пол. Все – концертные. Забились вчетвером в душное купе, и ехали, ехали, ехали… Грустно было Василисе прощаться со своей девичьей беззаботной жизнью, но знала она, что все не просто так – что будет петь на сцене, блистать выглаженным шелком дорогих платьев под жаркими софитами, а поклонники будут ловить её воздушные поцелуи и кидать ей на сцену букеты: красных и белых роз, лилий желтых, и пионов, конечно же пионов!

Поезд прибыл на Ярославский вокзал. Нетерпеливо стояли в проходе – хотелось выйти, вдохнуть столичного воздуха, украдкой испустить газы, забыть дорожных друзей и, морщась от разыгравшегося по дороге гастрита, неверным шагом направиться к выходу, а там… Город во всей своей жестокой красоте – приглашает за общий стол, где каждый норовит урвать кусок пожирнее. А те, кому не достанется, – будут стучаться в закрытые двери и выходить в открытые окна.

Вызвали две машины, еле засунули весь скарб и поехали в новую квартиру в Пушкино. Ехали по пробкам долго – часа два. Таксисты выгружать не помогли. «Понаехали в белокаменную… Ишь, барахла-то сколько набрали!», – буркнул себе под нос, уезжая, водитель, уроженец Рязани. Занесли все в квартиру – бетонную клетку в двадцати – четырехэтажном «человейнике».

– Ну вот, Вася, теперь ты в Москве! – произнес отец, Федор Николаевич. – Живите дружно с бабулей, а мы приезжать будем, гостинцы привозить уральские. Эх, Надя, отпустили доченьку, вылетела из гнезда…

Растрогались, заплакали. Потом чай пили, а вечером уже поезд – начальник Федора Николаевича только на три дня отпустил. Прощались долго – обнимались в прихожей.

– Опоздаете, Федя, – кудахтала бабуля.

Вышли на лестничную клетку, этаж восемнадцатый. Двери лифта распахнулись, приглашая в залитую белым светом кабину, и родители зашли внутрь. Двери захлопнулись – с грохотом понеслись вниз.


И началась московская жизнь. В шесть утра подъем – бабуля уже завтрак приготовила. Василиса, красавица, заспанной идет умываться.

– Васечка, давай быстрей – на электричку бы не опоздать! – кричит ей бабушка.

Лениво тыкает Василиса вилкой в сосиску, зевает.

– С хлебом ешь.

– Да не ем я хлеб, ба.

– Что это так – силы откуда брать? ну-ка давай!