– Почему же тогда, старенький батюшка, ей подносят блин, да еще перевязанный такими красивыми бантами? Зачем поздравлять разбойницу, которая только и знает, что воровать?

– А затем, что в жизни, видишь ли, со злодеем лучше не воевать, а в ладу пребывать.

– Эй, Кола Брюньон, чему ты ее учишь?! – ворчит кюре Шамай.

– Я не говорю ей, что это хорошо, я говорю, что так поступают все, и ты, кюре, в первую очередь. Можешь закатывать глаза сколько хочешь. Когда ты имеешь дело с одной из твоих прихожанок-богомолок, которая все видит, все знает, повсюду сует свой нос, у которой рот что зловонная яма, попробуй скажи, что ты не заткнешь ей его чем угодно, да хоть блинами!

– Бог мой, да если б это помогло! – восклицает кюре.

– Оболгал я Марго, она лучше женщины! Ее язык по крайней мере хоть иногда на что-то пригоден.

– На что же, старенький папа?

– Когда волк приходит, она поднимает крик…

И вот именно в эту минуту сорока принимается кричать. Она заклинает, проклинает кого-то, бьет крыльями, взлетает, кого-то в чем-то обвиняет, и этот кто-то или что-то здесь, неподалеку, в долине Арм. Ей так же раздраженно и недовольно вторят с опушки леса другие пернатые – товарка сойка Шарло и товарищ ворон Кола. Люди смеются и кричат: «Волк! Волк!» Но никто этому не верит. И тем не менее проверить не мешает (лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать)… И что же мы видим? Батюшки-светы! Отряд вооруженных людей рысью поднимается по холму. Мы узнаем их. Это шельмы везлейцы, черт бы их побрал – зная, что наш город остался без охраны, они вообразили, что, зайдя сбоку, накроют сороку (да не эту) в ее гнезде!..

Сами понимаете, разглядывать их нам некогда! Раздается клич: спасайся кто может! Начинается толкотня, давка. Все со всех ног бросаются врассыпную и улепетывают кто как может: кто по дороге, кто прямо по полю, кто во весь дух бросается вперед, кто пятится назад. Мы втроем прыгаем в повозку. Мадлон, словно понимая, в чем дело, стрелой трогается с места, подстегиваемая что есть сил кюре Шамаем, который от волнения утратил всякое уважение по отношению к спине скотины, помеченной крестом. Мы катим по дороге среди потока орущих, словно их режут, людей, и, покрытые пылью и славой, первыми на всех порах влетаем в Кламси; прочие беглецы следуют за нами по пятам. Не сбавляя галопа, на подпрыгивающей по булыжной мостовой повозке, в которую впряжена не чующая под собой ног Мадлон, мы пересекаем предместье Бейан с криком:

– Враг у ворот!

Сперва люди смеялись, видя, как мы несемся. Но очень быстро поняли, в чем дело. Вскоре город превратился в муравейник, в который сунули палку. Все засуетились, забегали туда-сюда. Мужчины стали вооружаться, женщины вязать узлы, наполнять вещами плетенки, тачки; жители пригорода, побросав свои домашние очаги, хлынули в город, под прикрытие городских стен; сплавщики, не снимая своих карнавальных костюмов, как были, с рогами, когтями, огромными животами, вооруженные баграми и кольями – кто изображая Гаргантюа, кто Вельзевула, – бросились к бастионам. Так что, когда авангард господ из Везле подошел к стенам города, мосты были уже подняты, и по другую сторону рвов оставалось лишь несколько несчастных, которым нечего было терять и которые по этой причине не слишком торопились спасти то, чего у них не было, а король рогачей, наш дружище Плювьо, набравшись, как сапожник, и пьяный, как Ной, брошенный на произвол судьбы своей свитой, храпел, сидя на осле и ухватившись за его хвост.

Вот здесь-то и видно преимущество иметь врагом своего брата француза. Все прочие дурни – германцы, швейцарцы, англичане, у кого мозги набекрень, которые только на Святки догоняют, что им скажешь на Пасху, подумали бы, что над ними смеются, и я бы гроша ломаного не дал за шкуру бедного Плювьо. Но мы, французы, понимаем друг друга с полуслова, откуда бы мы ни были: из Бурбонне или Дофине, из Шампани или Бретани, кем бы мы ни были, – гусями из Артуа, ослами из Фуа, зайцами из Везле, свиньями из Лионне – мы можем поколотить друг друга, прибить, но все мы понимаем добрую шутку… Завидя нашего Силена