Время от времени Хлюпин аккуратно делился Когевскими сенсациями со столичной прессой. Это были тонкие газетенки на самой дешевой бумаге, рассчитанные на дорогу в один конец в электричке. Газетенками были покрыты перроны и набиты урны на станции прибытия.

Статьи Хлюпина выходили под псевдонимом «Бритвин». «Бритвин» снабжал столицу паранормальными сенсациями, а Хлюпина – ощутимой прибавкой к зарплате провинциального журналиста.

Хлюпин изнывал вот уже вторую неделю. Сенсаций не случалось. Что-то скреблось в батареях. В окно надоедливо билась не вовремя проснувшаяся муха. Кулер процессора выл на одной и той же душераздирающей ноте. Когево медленно выныривало из зимнего сна, скидывало снежные комья и заводило ледоворот на озере. Таянье льда на сенсацию не тянуло.

Главный информатор – бабка Ежихина, работавшая уборщицей на полставки в КИЭй и на полставки в редакции, – гнусаво сообщила Хлюпину, что в Институте готовится… как же это… ну как же это… Ежихина отчаянно морщила и без того съежившийся, как пересохший инжир, лоб.

Запуканивание. Вот.

Что это такое бабка Ежихина толком объяснить так и не смогла. По-собачьи преданно заглядывала Хлюпину в глаза, ожидая подачки.

На расшатанном стуле, Хлюпин изгрызая карандаш, заготавливал сенсацию. В ожидании сенсации приходилось писать о всякой городской ерунде: собаке, провалившейся под лёд озера, падении гигантских сосулек с крыш домов Первого квартала. Тоска.

§§§

Будулаев отодвинул макбук, аккуратно завернутый в целлофан, и на захламленном столе развернул лист ватмана.

Будулаевская захламленность отличалась своеобразием. Хлама была масса. Весь он был сложен аккуратно рассортированными стопочками по поверхности гигантского «наркомовского» стола. А также – по тумбам, комодам, шкафам и этажеркам, заполнявшим огромный кабинет с панорамным полукруглым окном. Стопочки лежали и на широком подоконнике.

Мы собрались за переговорным столом из карагача в стиле «лофт» с Когевским озером из эпоксидной смолы.

Пришлось привстать, чтобы лучше разглядеть изображение на ватмане.

Ватман заворачивался на неровных стопочках хлама. Детали оказались неразличимы.

– Вот оно! – сказал Будулаев не без гордости. – Вам, коллеги, всем хорошо видно?

– Видно плохо, – Ельшинский выглянул из-за южной оконечности эпоксидного озера. – Если честно, Зигмунд Брониславович, нам не видно вообще ничего!

– Сейчас оптимизируем, – Будулаев закрутил ватман туда-сюда. Несколько стопок хлама на столе угрожающе накренились. Убедившись, что, с помощью одной пары рук, с ватманом не справиться, Будулаев кинул в стенку шарик на привязи и на театральный манер вскрикнул: «Масенька!».

В кабинет вошла хмурая Мария Вячеславовна. Уже несколько лет она всем видом показывала, что такое сокращение имени ее не устраивает, но Будулаев от заведённой привычки не отступал.

– Масенька, держи! – Будулаев протянул ей противоположную сторону ватманского листа.

– Вы, Зигмунд Брониславович, лучше на макбуке покажите. Что он у вас все время в целлофане лежит?

– Макбук, Масенька, – вещь непростая. Для него место нужно особое. Еще неизвестно как эта забугорная машинка будет в нашем трансформабельном пространстве работать.

– Может быть сильная кривизна в показателях, – поддакнул, блеснув очками, Ежихин с западного берега эпоксидной поверхности.

– Ватман, Масенька, – Будулаев раскрутил лист на себя – штука простая, без всякой кривизны в показателях. Мы с ним пятьдесят лет прожили. И проживем еще пятьдесят.

Верхнюю часть листа занимала красочно и тщательно нарисованная цифра 50.

На западном берегу эпоксидного озера на ватман смотрели с умилением.