– Санечка, – послышался ей родной голос, – ну что, совсем плохо тебе? – звучало, как будто наяву, – давай я сватов зашлю и все дела. На кой нам с тобой огород городить, двадцатый век на дворе, ну кому нужны эти глупые забавы. Тебе-то это для какой такой радости?

– Хочу, – ответила она, едва шевеля непослушными губами, и попыталась добавить, – укради меня.

Все, что на этот каприз ей отвечал обескураженный Петр, до ее сознания не доходило. Да и с чего бы вдруг? Она и тогда будто не слушала его слов. Услышала только эти, – хорошо, договорились, только обещай, что больше никогда в жизни не будешь со мной врединой.

– Конечно, миленький мой, обещаю, – тут же согласилась, обрадованная таким широким жестом, невеста, – обещаю и клянусь, больше никогда в жизни не быть упрямой врединой, ни с тобой, и ни с кем-нибудь еще, и вообще, буду очень покладистой девочкой.

– Вот ты какая, как это, ни с кем, – наигранно, будто бы возмутился Петр, – ты со мной будь паинькой, а с кем-то другим будь врединой, еще как будь, и клясться не нужно, просто пообещай. Вот эти слова, а вернее суть сказанного, завершили ее воспоминания с примесью, туманящего сознание бреда, и вернули в реальность. Она почувствовала, что силы стремительно уходят. Культя сильно распухла и пылала невероятным жаром, любое прикосновение отдавалось в теле нестерпимой болью. Казалось, что именно там бьется сердце, каждый удар которого воспринимался теперь, как попытка выскочить наружу. Сердце гнало по жилам горячую, как кипяток кровь. Но в этих потоках возникали мелкие льдинки, а они, своим холодом, обжигали тело в разных местах. Александру лихорадило, она заметила, что изо рта начал идти пар, и это удивило. Только сейчас она вспомнила о том, что печь на ночь не протоплена. Маня, принесла из поленницы достаточно дров, которые лежали рядом с печью, а растапливать не стали, так как было достаточно рано, они и решили, что позже это сделают сестры. Нужно было попытаться растопить самой, иначе, при таком, не стихающем, шквалистом ветре, к утру в ее холопе будет царствовать настоящий ледник. Попытка не удалась. Она даже не смогла добраться до печи, упала на пол, сразу же, как только опустила с кровати здоровую ногу и попыталась перенести на нее вес тела. При падении, больная нога, бесконтрольно шлепнулась, вызвав болевой шок, и в глазах мгновенно потемнело. Некоторое время, как ей показалось, минут пять или чуть более, она пробыла в беспамятстве. Но холод, которым так и тянуло от пола, уверенно диктовал свои условия. Придя в себя, Александра распрощалась с надеждой протопить избу. В первую очередь сообразила, что следует, для начала, как можно надежнее укутать дочку, ведь неизвестно, как там дальше дело сложится. До утра еще уйма времени, ночью, вряд ли кому взбредет в голову заглянуть к ним, а с нее самой толку ноль без палочки. Но, легко сказать, укутать, для этого, нужно хотя бы подобраться к ребенку. С большой осторожностью, превозмогая боль и слабость, она придвинула табурет, стоявший неподалеку тут же у кровати, на котором лежало какая-то одежда Наденьки. Затем, аккуратно встав на колени, за несколько попыток, притянула к себе валенки, с помощью одного из костылей, и им же достала полушубок, предварительно помучившись, срывая его с вешалки. Неизвестно откуда взявшаяся сноровка, позволила ей водрузить все это спасительное тряпье на постель и самой, хоть и не без труда, оказаться рядом с укрытой ватным одеялом дочкой. Та, поначалу, слабо реагировала на манипуляции матери, лишь чуть слышно слегка постанывала. Но одеть спящего ребенка, и здоровому человеку, не очень-то легко и просто, а уж находясь в полуобморочном состоянии, совсем проблема. Задача, поставленная ей самой, – успеть, – заставляла торопиться. В спешке, все валилось из рук, и простые движения приходилось выполнять неоднократно, каждый раз беспокоя при этом ребенка. Наденька захныкала, начала оказывать сопротивление, беспомощным, а от того беспорядочным, но одновременно настойчивым действиям матери. Вскоре, она заплакала навзрыд, но, спустя некоторое время, утомившись, а возможно, и почувствовав тщетность такой формы протеста, как это часто бывает у детей, затихла. Она уснула под одеялом, в валенках и полушубке, укутанная в большущую пуховую шаль, с завязанными за спиной двойным узлом, углами, для надежности просунутыми под рукавами полушубка. А, в ослабевающем сознании, рядом лежащей матери, ничего не изменилось. Она, так и не узнала, – смогла ли, успела ли, – для понимания этого не осталось сил и времени. Более того, она уже не способна была понять, что же такое это «успеть», которое, постепенно затихая, настойчиво пульсирует в ней. Как будто, удерживая ее от чего-то, смутного и необратимого, что вот-вот, должно произойти. Наконец, и это прекратилось. Мозг угасал, прекращая реагировать на все, не только на то, что могло беспокоить извне, но и, на происходящее, в утратившем последние силы, умирающем теле.