Полли уже было плевать. Она сидела, не глядя на Тома, вообще не желая никогда больше его видеть. Теперь она жалела, что пришла к нему и открылась, неужели не понимала, как он отреагирует?

Нет, не понимала. У неё не было людей ближе него, Полли привыкла считать Тома частью себя и даже помыслить не могла, что тот может взбунтоваться. Как если бы собственная рука вдруг зажила своей жизнью и ударила её.

Они долго молчали, и Полли думала о том, как в этот час добраться до дома, не нарвавшись на неприятности. Встретить компанию пьяных весельчаков или патрульных было одинаково паршиво и одинаково вероятно. Зря она засиделась, зря вообще явилась сюда, но больше она не повторит такой ошибки.

Вдруг Том заговорил.

– Ты, конечно, права, я просто прячу голову в песок. Понимаешь, я не верю, что мы можем всё исправить. Но стараюсь верить в то, что можно стать счастливее хотя бы в собственном маленьком мирке. Я никогда не считал себя смелым или сильным, или достаточно умным, чтобы сражаться за всеобщую свободу. Мне это не по зубам. В магазинах всё равно будут продавать тухлое мясо. Детей всё равно будут водить в кино, даже если крутить его буду не я. Но если возня с плёнкой делает меня счастливее, если я могу купить что-то вкусное в Пустом доме, то зачем лишать себя этих крошечных радостей? Так мне легче не думать о «пошлой бытовухе».

Полли ничего не ответила. Том немного помолчал и добавил:

– Если ты скажешь, что это эгоизм, то снова будешь права. Я эгоист и не пытаюсь никого спасать. Пусть я прячусь от действительности, пусть я всего лишь жалкий мечтатель, но это всё, что у меня есть. Я просто хочу жить спокойно и заботиться о тех немногих близких, которые у меня остались. И знаешь, мне этого вполне достаточно.

– А мне недостаточно. – тихо и зло сказала Полли. – Я не могу делать вид, будто всё в порядке и утешаться сказочками про свой мирок, где тебя никто не достанет. Нас уже достали, разве ты не понимаешь? Твоих родителей аннулировали только за то, что они хранили фильмы! Как бы ты ни прятался в скорлупу, однажды тебя из неё вытащат – они всегда найдут повод. А если так, то пусть я лучше успею кому-нибудь помочь пока могу. Это всё равно что плюнуть Псам в лицо.

– Да, моих родителей аннулировали, – спокойно согласился Том. – И, если тебя тоже аннулируют, от моего мирка ничего не останется.

– Не волнуйся, фильмы про Усатого и вкусняшки из Пустого дома никуда от тебя не денутся, – сказала Полли язвительно.

Он ничего не ответил и отвернулся к окну, а ей вдруг расхотелось спорить. Гнев прошёл, словно его и не было, оставив вместо себя только грусть и тупую боль, которая саднила, как свежий порез. Какая же чушь все эти ссоры, когда трое ни в чём не повинных людей умирают в Управлении. И ведь у Тома не меньше шансов оказаться там завтра, пусть он и не работает на подполье. Достаточно сделать один неверный шаг, о котором ты можешь и не подозревать. Или быть выходцем из семьи аннулированных. Или просто быть.

Она смотрела на профиль Тома на фоне тёмно-зелёных штор и представляла, как его ведут под конвоем. Горло сдавил отвратительный спазм. Нет ничего хуже, чем лишиться последнего, что тебя держит здесь. Полли понимала, что он имел в виду, когда говорил о своём мирке. Если бы его забрали, ей тоже больше нечего было бы терять.

В ту ночь она осталась у Тома, и он перебрался на старый диван, а неделю спустя они сняли двухкомнатную квартиру, где жили по сей день. Стало невозможно и дальше притворяться, будто порознь им лучше, чем вместе, и, как бы Полли ни злилась на страусиную позицию Тома, его присутствие за стеной успокаивало, а без вечерних посиделок на кухне она уже едва могла уснуть ночью. Каждый жил своей жизнью, но обоим было достаточно знать, что дома их ждёт кто-то близкий. Полли редко заговаривала о своей «второй работе», как она её про себя называла, и они с Томом почти никогда не ругались. Им не хотелось даже вспоминать о том споре, не говоря уже о том, чтобы доводить его до конца.