– Галюня, садись завтракать!

Я заглянула тётке в глаза: было заметно, что и она ночью не спала.

– Телефон у тебя давеча верещал, – сказала тётка.

– Нехай верещит.

Я отключила ненавистный в данных обстоятельствах мобильный телефон.

Вторая ночь в деревне оказалась куда страшнее предыдущей. Вопросы сыпались, словно из рога изобилия:

– Кто прав и что делать?

– Откуда у измены ноги растут?

– Когда случилось охлаждение отношений, и почему я его проморгала?

Сначала я во всём винила мужа, потом себя, потом снова мужа – и так до бесконечности.

Утром я не вышла к завтраку. Тётка принесла тарелку с яйцами, горбушку хлеба и стакан козьего молока.

– Поешь-ка маленечко!

На исходе третьих суток моего пребывания в деревне, дверь в спальню резко отворилась и тётя Нюра, подвязывая под подбородком концы белого платочка, строго изрекла:

– Шо ты собираешься делать, Гала?

Букву «г» тётка смягчала так, что получалось почти «Хала».

– А что такое, тёть Нюр?

– Шо такое? И ты меня об этом спрашиваешь?

– Тёть Нюр, ты белены объелась?

– Вот возьму сейчас хворостину да отстегаю по голым коленкам!

– Да говори толком!

– Третий дён на исходе, а ты всё в кровати валяешься! Скока можно? А ну, геть на улицу! Воды принеси, козу подои – чай, не забыла, откуда у неё титьки растут?

– А ты куда?

– Куда-куда… на Кудыкину гору! Ишь, цаца явилася.

– Тёть Нюр, ты же вроде бы с пониманием отнеслась к моей проблеме.

– Кончилось моё понимание! Геть с кровати!.. Дел невпроворот, а она тут разлеглася…

Вот так началась моя новая, деревенская шоковая терапия.

Вместе с тёткой я полола огород, доила козу Зинку, бегала к речке полоскать бельё.

Мой новомодный маникюр облез, волосы выгорели на солнце и развивались на ветру лёгкими каштановыми прядями. Я забыла, что такое макияж, педикюр, причёска.

– Загорела моя Галюша, похорошела! – тётка удовлетворённо цокала языком. – Приехала поганка – поганкой, а теперича – красавица, кровь с молоком!

Я и сама заметила перемены, случившиеся со мной за последнее время.

Джинсы, прежде туго обтягивающие бёдра, теперь надевались свободно.

Кожа приобрела золотистый оттенок и пахла приятно: свежей травой, банным веником, луковой шелухой, козой Зинкой.

Я вспомнила, как будучи девчонкой, бегала к роднику, громыхая пустыми вёдрами.

– Тёть Нюр, а можно на сеновале ночевать?

– Шо, детство вспомнила?

– Ага!

– Там, Галочка, сена уже нет. Сенокос вот-вот начнётся – тогда и поваляешься на свеженьком.

– Тёть Нюр, а когда я у тебя последний раз гостевала?

– Три года назад, Галочка. Теперича с тобой только по телефону и балакаем.

Я не смогла преодолеть искушение и после десятидневного бойкота всё-таки включила телефон.

Ого! Сорок три пропущенных вызова.

Звонила подружка, коллеги, а ещё тот, чьё имя я с корнем вырвала из памяти, словно сорняк – с огородной грядки.

– Чаво там? Звонил милай али как?

– Звонил.

– Много?

– Много.

– Молодец! Раскаивается, значицца, помириться хочет… Эх, охламон, твой Николашка!

– Да откуда ты знаешь, что помириться? Может, уже на развод подал и на раздел имущества?

– Нееет, деточка, помяни моё слово – мириться хочет…

Вдруг в сенках что-то громыхнуло, послышался стук упавшего алюминиевого ведра.

Дверь в избу отворилась и на пороге, словно чёрт из табакерки, появился мой суженый-ряженый.

В одной руке он держал слегка подвявший букет моих любимых ромашек, в другой – перевязанный ленточкой, торт.

– Батюшки-святы, кто явился!

Тётя Нюра всплеснула руками.

– Можно? – полушопотом, словно нашкодивший кот, прошипел супруг.

Он топтался у самого порога, так и не решаясь сделать шаг вперёд.

– Коли с добром пришёл, тады можно.