– А что, можно подумать сейчас молодёжь у родителей разрешения спрашивает! – фыркала в ответ Фисина кума Роза Левашова, – Захотел, да и ездит, а захочет, так и женится, мать не спросит. Тоже ты, Фиса, придумала, это раньше было, чтоб родители детей женили!

– А сейчас это в городах по-другому! – заносчиво отвечала Семёнчиха, недовольно сморщив нос, – А у нас на земле, да на хозяйстве по-другому нельзя! Я вот сыну своему ни за что не позволю абы на ком жениться! Сама найду, и никаких этих вот новомодных «комсомольских свадеб»! У нас в деревне это вам не в городе, где по столовкам молодёжь питается, да по танцам и кино ходит! У нас баба что должна уметь? А всё и должна! Чтоб мужик с работы пришёл, а дома и борщ наварен, и скотина прибрана, и дети присмотрены!

– Так у Ключниковых в роду все бабы хозяйственные! – спорила с кумой Роза, – Про это ты мне и не говори, я наперёд тебя это знаю! Брала я у них давеча кролика, так у них чистота везде, прибрано так, ни соринки! В хлеву и то как дома, чистота!

– Так я и не спорю – хозяйственные! – вела плечами Фиса, – А только с женой-то не стыдно должно быть и в люди выйти! А такую теперь как покажешь! И на лицо страшно глянуть, шрамы одни, да еще и на здоровье это как скажется, неизвестно! Может она и родить-то не сможет теперь такая!

Хорошо, что все эти разговоры Люся не слышала… Так, доходили обрывки, но она старалась не обращать внимания на досужие сплетни, и теперь была очень рада тому, что работа у неё будет на выселках… Только сейчас она осознала, что до будущего года ей всё равно пришлось бы работать, а слушать такое о себе… Уж лучше на пасеке!

Теперь Люся быстрым шла по лесной дороге. Ранняя осень в лесу пахла особенно терпко – опадающей листвой, жухлой травой, грибами и влажной смолистой хвоей. Люся сняла платок, ведь здесь, в лесу, никто не станет разглядывать её шрамы, и неровно остриженные волосы, которые она закалывала бабушкиным гребнем. Солнечный свет золотыми нитями пронизывал поредевшие кроны деревьев, еще сильнее вызолачивая пожелтевшую листву. Беспокойная белка, заметив идущую по тропке девушку, не убежала в испуге, а уселась на ветке повыше, рассматривая Люсю своими черными глазами-бусинками.

– Ах, какая у тебя к зиме шубка отрастает, – сказала Люся белке, и сама рассмеялась такой своей причуде, с белкой говорить, – Ну что, запасла ты себе провиант на зиму?

Белка махнула хвостом и ускакала вверх-вверх, ловко перебирая цепкими лапками. А Люся увидела, что за еловыми ветками появился просвет – она вышла к выселку.

Крепкий дом стоял на небольшом пригорке, окружённый плетнём, над печной трубой вился дымок, а у ворот лежала большая черная собака с белым пятном на груди. Люся в нерешительности остановилась, собак она не боялась, но здесь, посреди леса… как примет такой охранник гостью, неизвестно.

– Людмила, заходи! Не бойся, Дозор тебя не тронет, он у нас свою службу исправляет усердно – всех впускать, и никого не выпускать.

На крылечке показался сам Иван Порфирьевич, прикрывшись рукой от солнца, словно козырьком, он улыбался тёплой добродушной улыбкой. Люся подумала, что здесь он совсем другой, нет той суровости и строгости, какая всегда присутствовала при Рыбакове, когда он бывал в Городище.

В доме Люсю встретила Марьяна Никитишна, и Люся оробела под её пристальным взглядом. Тётка Марьяна и в самом деле была строга, редко улыбалась, и в Городище про неё говорили, будто характер у неё тяжёлый, а всё потому, что детей ей Бог не дал, а после ещё и мужа на войне потеряла. Но совсем скоро Люся убедилась, что все эти пересуды городищенских «семёнчих» ничего общего с действительностью не имеют.