Словно пожелтевший, хрупкий лист, вырванный из старой, пахнущей пылью и чем-то еще, чем-то вроде застоявшейся воды или сгнивших персиков, фамильной хроники, что хранится где-то на чердаке, под стропилами, где воздух густой от времени и невысказанных тайн. Вот как он встал перед нами тогда, этот триптих, не просто картина, нет, но порог, распахнутый в самые глубины того, что мы зовем человеком, а может, просто в самые грязные сточные канавы его души, в те места, куда даже мысль боится заглянуть, те, что спрятаны под наслоениями приличий и пыли веков, но которые, как кровь, все равно просачиваются наружу, окрашивая все вокруг.

Он стоял там, Босх, или, вернее, его творение, тяжелое, на своих петлях, как старый сундук, полный не золота и драгоценностей, а какой-то извращенной, болезненной памяти. Створки закрыты, и вот он – мир, еще не оскверненный, или, может, просто еще не начавший оскверняться, мир в монохроме, в серо-зеленых, туманных тонах, словно увиденный сквозь мутное стекло или через завесу дождя, что идет уже сотню лет и не собирается останавливаться. Земля, молодая, еще не израненная плугом и не пропитанная кровью, заключенная в эту хрупкую, прозрачную сферу, как мыльный пузырь, готовый лопнуть от одного неверного вздоха. И эта надпись, эта латынь, холодная, как камень: «Ибо Он сказал, и сделалось, Он повелел, и явилось». Слово. Еще только Слово, прежде чем оно стало плотью, прежде чем плоть стала грехом, прежде чем грех стал наказанием. Это было до. До всего этого невыносимого, липкого, кричащего сейчас. Обещание покоя, обещание чистоты, которое, как мы знаем, как кровь наша знает, было ложью. Всегда было ложью.

А потом… О, потом. Петли скрипнули, старый, усталый стон дерева под тяжестью веков и того, что оно скрывало. И створки распахнулись. И мир взорвался. Не золотом и светом, как должно быть в историях, нет, а каким-то диким, неистовым, болезненным цветом, вихрем форм, который ударил по глазам, по нутру, по самым потаенным, стыдным уголкам сознания.

Слева – Рай. Так его называют. Земной Рай. И да, вот он – Бог, или кто-то, кого они зовут Богом, соединяет руки Адама и Евы. Невинность, да? Должна быть невинность. Но посмотри повнимательней. Посмотри на эту траву, слишком пышную, слишком… живую, извивающуюся у ног. Посмотри на этих тварей. Слон, да, жираф, да, единорог, конечно. Но вот там, внизу, кот – он уже держит мышь. И эта птица, она несет в клюве лягушку. И фонтан. Этот проклятый фонтан. Он не из камня, не из чистого света. Он похож на что-то… органическое. На что-то, что растет, что пульсирует, что дышит смутной, тревожной жизнью, обещая плодородие, да, но и что-то еще, что-то липкое и опасное. Это не невинность. Это предчувствие. Тревога, разлитая в воздухе, как запах грозы или испорченного молока. Рай, в который уже заползла тень, и ты знаешь, ты просто чувствуешь это на своей коже, что долго он не продержится. Что-то уже сломано, или вот-вот сломается.

А центр… О, Господи, центр. Это не сад. Это… это кипящий котел. Это поле битвы, но не битвы с оружием, а битвы с самим собой, с собственной плотью, с собственным желанием. Тысячи их, обнаженных, словно только что вылупились из каких-то гигантских, грязных яиц, и вот они там, кружатся, ползают, ныряют, едят. Едят эту чертову клубнику, размером с человеческую голову, едят вишни, сидят в этих ягодах, словно в лодках или колыбелях. Они ездят верхом на животных – на лошадях, на ослах, на медведях, на каких-то фантастических тварях, которые могли привидеться только в лихорадочном бреду. Они сидят в этих прозрачных пузырях, хрупких, как обещание счастья, или в каких-то странных, похожих на раковины или цветы сооружениях, которые выглядят одновременно манящими и отталкивающими. Эротика? Да, она там, она разлита в воздухе, как сладкий, приторный запах гниющих фруктов. Но это не красота. Это… это просто делание. Бессмысленное, неуемное, нескончаемое делание.