Когда «корона» тяжела: цифровые медиа в эпоху пандемии Анна Колчина

Кандидат филологических наук, Ph. D., профессор департамента медиа НИУ ВШЭ

Пандемия коронавируса, пожалуй, впервые за долгие годы бросила вызов глобализации как таковой. Пустые аэропорты, повсеместно закрытые границы, существенные ограничения передвижения граждан – все это в целом вошло в тотальное противоречие со сформировавшейся с момента распада СССР глобальной, связной средой, в которой транспортные потоки сопровождаются потоками информационными. В результаты мы видим колоссальный разрыв между глобальным информационным миром (так как в период инфодемии мы продолжаем следить за глобальными новостями, в том числе зарубежными) и локальностью окружающей среды. Наблюдая за глобальными новостями и тем, как разные страны принимают различные меры по борьбе с пандемией, мы видим, насколько эти меры демонстрируют разнообразие политических режимов, специфических «паттернов» управления информационными потоками и технологиями, что в очередной раз позволяет нам задуматься о (не) возможности применения плоской модели «авторитарные/демократические» в анализе медиасистем. В данном теоретическом наброске мы попытаемся концептуализировать продиктованные пандемией ключевые вызовы для традиционных трактовок различий медиасистем и продемонстрируем многообразие политико-экономических факторов, повлиявших на «расхождения» между национальными политиками в области пандемии и специфическими стратегиями политической борьбы.

Связь между медиасистемами, доверием медиа, поведением людей в их бытовом медиапотреблениии и – казалось бы, чисто эпидемиологическими – параметрами заболеваний, заражения и т. п. не такая уж отдаленная, как кажется. В условиях пандемии, когда значительная часть инфицированных не имеет каких-либо выраженных признаков заболевания, единственная технология выявления таких зараженных – это добровольное тестирование. Массовая явка на подобное тестирование (и массовое согласие это тестирование пройти, обращение к тестированию и т.п.), следовательно, является не чем иным как социальным действием, а следовательно, может быть детерминировано степенью паники, которая царит в обществе, степенью доверия определенным источникам информации и т. п. Разумеется, при условии, что к тестированию никого не принуждают насильно. С этой точки зрения сводки по численности инфицированных, за которыми мы регулярно следим через медиа, на самом деле говорят не о числе заболевших, а о числе тех, кто обратился за медицинской помощью и/или решил добровольно сдать тест. Мы можем предполагать, что в ситуации отсутствия массовой паники и «нагнетания обстановки» бессимптомные инфицированные (либо те, у кого симптомы не являются выраженными) не обращаются массово для тестирования и лечатся амбулаторно дома, что не перегружает систему здравоохранения теми больными, чьи шансы выздороветь самостоятельно чрезвычайно высоки, а также делает статистику гораздо более «скромной» по числу инфицированных. И в таком случае можно предполагать обратную зависимость – в ситуации массовой паники любые минимальные симптомы (либо просто тревожные сообщения) вызывают желание добровольно пройти тест, что, разумеется, сказывается и на выявляемости, и на перегрузке системы здравоохранения слабосимптомными или бессимптомными пациентами.

Инфодемия также стала первым глобальным информационным кризисом в новой политической реальности, которую принято называть «эпохой пост-правды» (хотя данное понятие давно перестало нести какую-либо единую концептуальную нагрузку). К ней мы относим, в частности, расцвет альтернативных ультра-правых и популистских организаций и их разнообразных каналов коммуникаций, включая, в том числе, чисто коммерческие агрегаторы и платформы, привлекающие трафик на свои ресурсы. В этой новой политической реальности меры, принимаемые правительствами в условиях пандемии, становятся для ультра-правых и популистских политических сил лакомым куском для выстраивания собственной риторики, которая способствует распространению альтернативных взглядов и зачастую сомнительной информации, что также может способствовать изменению поведения аудитории.

Сравнительные исследования медиасистем

Связь политических режимов и различных политических систем со спецификой конфигурации медиаландшафта (под которым, впрочем, разные исследователи понимают разные вещи) – едва ли не самое популярное из направлений исследований медиа. Тон этим исследованиям задали «классики» американской эмпирической социологии масс-медиа, предлагающие даже вводить специальное название для таких сравнительных исследований. Пол Лазарсфельд обосновал это так: «Существуют определенные возможности сравнения в сфере исследования международных коммуникаций, которые точно откроют новые и потрясающие объекты для исследований» (Lazarsfeld, 1952—53: 483). В связи с этим первая и не самая стройная попытка в данной сфере тоже была предпринята выходцами и «потомками» американской медиасоциологии – в частности, Уилбуром Шраммом. Известная книга «Четыре теории прессы» (Сиберт, Шрамм, Питерсон, 1998) стала, пожалуй, первой работой в сфере сравнения различных медийных режимов, которая, однако, оказалась сильно детерминирована правовыми аспектами (отсылками к общефилософским либертарианской и автократической теориям эпохи Просвещения) и контекстом холодной войны. В сущности, четыре получившиеся теории прессы (либертарианская, авторитарная, теория социальной ответственности и советская коммунистическая), разумеется, в основе своего разделения имели различия между политическими режимами. Поэтому связь между конфигурацией политических институтов и моделью медиа, которая понималась учеными в первую очередь как модальность ограничения деятельности журналистов, стала на долгие годы мейнстримом в данных исследованиях.