– Помнишь:
Наступает минута прощания,
Ты глядишь мне тревожно в глаза… – она коснулась его рукой, – передай жене, мне не подходит ваша квартира.
Варенька вышла из подъезда, направилась к остановке чеканя шаги. Под марш, который слышала только она.
Циан – это…
Два дня осталось до возвращения «Бригантины» из кругосветки. А неделю назад испортилась погода: налетел ветер, нагнал тучи, спрятал солнце. Океан взволновался. И ты. Каждый час выходишь на берег. Как Ассоль. С надеждой смотришь на горизонт. На небо. Солнце распихивает тучи руками, стреляет редкими лучами, но вам с океаном этого мало! Он негодует: темнеет ликом, шипит пеной. Ты негодуешь с ним заодно. Вы на одной волне!
– Ты чего такая зелёная? – переживают за тебя подруги, – всё в порядке будет, не волнуйся! И хватит торчать на берегу: как будто что-то изменится от твоего присутствия! Посинела уже вся.
– Вы уж определитесь: синяя или зелёная? Или сине-зелёная! – им не понять, почему негодуешь ты: ведь они никого не ждут!
Океан, твой сообщник, твой соучастник, шлёпнул ладонью песок. Пена, брызги! Подруги визжат, возмущаются.
А он, тот, кого ты ждёшь всем сердцем, рассмеялся бы. Точно-точно! Сказал бы: иди в дом скорей, циановая моя! А ты губы надула бы в притворной и чуть в настоящей сердитости: зачем, зачем всё – кругосветка, яхта, разлука? И понимаешь, что иначе нельзя. Таков он есть. Тот, кого ты ждёшь всем сердцем. И это – твой выбор.
Он сказал тебе перед отплытием, помнишь: «В природе встретить этот цвет невозможно! А я – найду!». Вернётся, ты скажешь ему торжествующе: « И чего искать было? Цвет негодования океана – вот и весь циан! И моего негодования, кстати, тоже!».
Ты улыбаешься своим мыслям. И солнце выглянуло, словно почувствовало перемену в твоём настроении. А океан разошёлся не на шутку, никак не успокоится. Но как великолепен в своём негодовании в лучах света! Пора уходить.
– И чем сильнее эмоция, тем темней,
Но насыщенней цвета океана.
Негодуй! – после бури ещё красивей
Станут волны твои циановые, – шепнёшь ему на прощание, – увидимся завтра!
Накануне.
– Бьётся в тесной печурке огонь, – у Сани голос тихий, мягкий. Он пел. Я подсвистывал. Мы ждали Лизу. Два её героя. «Два верных Санчо Панса», – смеялась она. Мы и злились, и гордились. И соперничали, кто верней.
«На дворе война, а они, в иль, чё удумали!» – сердился командир Поликарп Семёныч. Но знал – связист Елизавета Рогова под надёжной охраной.
– На поленьях смола, как слеза, – напевал Санёк. Пошевелил кочергой дрова. Они затрещали рассерженно, заискрились.
– И поёт мне в землянке огонь
Про улыбку твою и глаза! – звонко подхватила Лиза, появившись из-за ситцевой занавески,. – Я готова, мальчики!
И вся такая ладная, ловкая. Улыбнулась светло, подхватила пальцами подол несуществующего платья. Покружилась. Поправила пилотку. Волосы у Лизы – настоящее волшебство.
Мне иногда казалось, что сперва я влюбился в эти яркие рыжие пружинки, торчащие копной. И никакая грязь, копоть, пыль не могли потушить этот золотой пожар. Ни шапка-ушанка, ни ножницы не заглушат это озорство.
– Ну? Как я вам? – Лиза кокетливо тряхнула головой. Я даже услышал, как они зазвенели, её пружинки. Как заискрились, что те дрова в печурке.
– Лиза, Лиза, Лизавета, я люблю тебя за это! – рассмеялся Саня. – Пошли уже, что ль? А то не дождётся нас капитан Тимохин, – он скрипнул дверью. Запустил мороз и снег в землянку. – Брр, ух, холодина! И тихо-то как!
– Так у фрицев рождество. Празднуют. Вот и нам передышка! – улыбнулась Лиза. – Свезло Тимохину в декабре родиться.
– Затишье перед бурей, чую, – буркнул Саня. Мы молча переглянулись. Вздохнули. Завтра выступаем. Как оно сложится?