Но внезапно её взгляд замер. У самого ручья, где прозрачные струи омывали гладкие камни, лежала тёмная фигура – неподвижная, словно сломанная ветвь, отброшенная ветром. Сон-а остановилась, и в груди её что-то сжалось, будто невидимая рука стиснула сердце. Это был человек, мужчина, чьи короткие тёмные волосы беспорядочно спадали на лоб, покрытый грязью и кровью. Одежда его, некогда добротная, висела лохмотьями, пропитанная влагой и следами жестокой судьбы, что привела его сюда.

Она сделала шаг вперёд, осторожный и лёгкий, словно боялась нарушить тишину, что окружала его. Глаза её, привыкшие видеть жизнь в каждом листке и каждом существе, теперь вглядывались в него с тревогой и состраданием. Кто он? Откуда пришёл? И почему лес, её верный хранитель, молчал, принимая этого чужака так безмолвно и печально? Сон-а опустилась на колени рядом, её пальцы дрогнули, коснувшись горячего лба незнакомца. Он вздрогнул, едва заметно, и на миг приоткрыл глаза – тёмные, затуманенные болью, – прежде чем вновь погрузиться в забытьё.

Сердце её забилось быстрее, и в этом ритме смешались тревога и странное чувство ответственности, будто лес сам доверил ей эту жизнь. Она медленно раскрыла корзину, доставая чистую ткань и остатки родниковой воды, что ещё хранила прохладу утра. Её движения были размеренными, почти священными, словно каждое из них несло в себе частицу её собственной души. Смывая кровь с его лица, она ощущала тепло его кожи, такое чужое и в то же время живое, что пробуждало в ней давно забытое волнение.

Тихо, почти неосознанно, Сон-а начала напевать. Голос её, мягкий и текучий, как воды ручья, вплетался в шелест листвы и журчание струй. Это была та самая песня, что звучала для лисёнка, но теперь в ней прибавилась новая нота – тонкая, едва уловимая тревога, смешанная с надеждой. Слова, древние и простые, лились из её уст, словно молитва к духам леса:

– Пусть боль уйдёт, как тень под солнцем, пусть жизнь вернётся, как цветы весной…

Она промывала раны на его руках, прикладывая к ним смоченную ткань, и каждое прикосновение было исполнено той же нежности, с которой она касалась трав и деревьев. Незнакомец не шевелился, но дыхание его становилось чуть ровнее, будто её голос проникал сквозь пелену беспамятства, неся утешение. Сон-а чувствовала, как её уединённый мир, такой привычный и замкнутый, сталкивается с чем-то новым – с этим человеком, чья судьба ворвалась в её тишину, словно камень, брошенный в спокойные воды.

Лепестки миндаля падали вокруг, кружась в воздухе, и ручей отражал их бело-розовый танец, будто сама природа наблюдала за этим мгновением. Сон-а подняла взгляд к небу, где облака плыли медленно и безмятежно, и прошептала, едва слышно:

– Кто ты, пришедший сюда? И почему мне кажется, что твой путь теперь связан с моим?

Ответа не было, лишь ветер мягко коснулся её лица, унося слова в глубину леса. Она вернулась к своему делу, продолжая напевать, и в этой мелодии теперь звучала не только просьба об исцелении, но и вопрос, обращённый к судьбе. Впервые за долгие годы её одиночество дрогнуло, столкнувшись с присутствием другого, и в этом столкновении родилось нечто новое – пока ещё смутное, но уже живое, как росток, пробивающийся сквозь землю к свету.

Сон-а стояла над незнакомцем, глядя, как его грудь медленно поднимается и опускается в такт слабому дыханию. Ручей остался позади, журча вдали, а она, собрав все свои силы, подняла его, поддерживая под плечи. Он был тяжелее, чем казался, но в её руках, привыкших носить корзины с травами и дрова для очага, нашлась упрямая нежность, что не позволила ей отступить. Шаг за шагом, под шорох листвы и трепет лепестков, она вела его к своей хижине – маленькому убежищу, спрятанному среди миндальных деревьев, где стены из грубого камня и крыша из соломы хранили её от мира.