– Спасибо, – сказал он, глядя ей в глаза. – За вчера. Я… я не думал, что останусь жив.

Её взгляд смягчился, но настороженность осталась, скрытая за спокойствием, что она носила, как плащ.

– Лес привёл тебя ко мне, – ответила она, и слова её прозвучали как признание, адресованное не только ему, но и самой себе. – Я лишь сделала то, что должна.

Он смотрел на неё, и в его тёмных глазах мелькнуло что-то – любопытство, благодарность, а может, и начало чего-то большего. Затем он медленно поднялся, держась за край скамьи, и неуверенно шагнул к порогу. Сон-а отступила, пропуская его, и они оказались рядом, под открытым небом, где утренний свет окрасил их лица в тёплые тона.

– Меня зовут Ён-джин, – напомнил он, словно имя могло стать мостом между ними. – А тебя?

– Сон-а, – ответила она, и голос её дрогнул, выдавая тот самый трепет, что она чувствовала внутри.

Они стояли молча, глядя друг на друга, и в этой тишине, под тенью миндальных деревьев, начался их первый разговор – осторожный, как первые шаги по тонкому льду, но полный скрытого обещания, что ещё не обрело формы. Лес вокруг них дышал, и ветер, ласкающий ветви, будто шептал, что их пути, такие разные, теперь связаны – пока лишь тонкой нитью, но уже прочной, как корни, что уходят в землю.

Утренний свет лился на землю, мягко касаясь травы и ветвей миндальных деревьев, что окружали хижину. Сон-а стояла у порога, её тёмные глаза следили за Ён-джином, который опустился на низкий камень рядом, словно ища опору в этом новом для него мире. Ветер играл с лепестками, унося их в лёгкий танец, и в этой тишине их голоса казались чужеродными, но необходимыми, как первые капли дождя после долгой засухи. Она чувствовала, как его присутствие заполняет пространство, и это ощущение было одновременно тревожным и странно живым.

Ён-джин поднял взгляд к небу, где облака плыли медленно и безмятежно, и его пальцы рассеянно коснулись края камня, будто он искал в нём тепло земли.

– Этот лес… он другой, – произнёс он тихо, словно размышляя вслух. – В столице нет такой тишины. Там всё шумит, движется, давит. А здесь… здесь можно дышать.

Сон-а посмотрела на него, и в её груди шевельнулось что-то, похожее на узнавание. Она опустилась на траву неподалёку, скрестив ноги, и её руки легли на колени, как всегда, когда она слушала лес. Но теперь она слушала его.

– Тишина – моё спасение, – сказала она, и голос её был мягким, но глубоким, как воды ручья, что текли неподалёку. – Люди боятся того, что не понимают. Мой дар, мои песни… они видят в этом угрозу. Я ушла сюда, чтобы быть собой. Одиночество стало моим домом.

Ён-джин повернул голову, и их взгляды встретились – её спокойный, но полный скрытой печали, его внимательный, будто он пытался разглядеть за её словами тень её души. Он кивнул, медленно, словно её признание отозвалось в нём эхом.

– Я понимаю, – ответил он, и в голосе его проступила горечь, что была ему знакома слишком хорошо. – В столице я тоже стал чужим. Я писал трактаты… о том, как мир мог бы быть справедливым, как люди могли бы жить без гнёта. Но слова – опасное оружие. Они увидели в них угрозу, назвали меня еретиком. Я бежал, оставив всё, чтобы спастись.

Сон-а молчала, вслушиваясь в его рассказ. Её пальцы невольно сжали травинку, и она ощутила, как тонкий стебель дрогнул под её прикосновением. Его история была иной, но в ней звучала та же нота – отторжение, что она знала с детства. Она подняла взгляд к миндальным деревьям, чьи цветы сияли под солнцем, и прошептала:

– Они боятся нас за то, что мы видим иначе. Ты искал правду в словах, я – в песнях леса. Но мир не хочет ни того, ни другого.