Гадюка пошевелилась. Сердце Глеба забилось чаще. Чего она хочет? Напасть или уползти восвояси? Неподвижные зрачки смотрят, не отрываясь, приплюснутая голова слегка качается из стороны в сторону. Осторожный шаг назад. Ещё один. Предательски хрустнула ветка, но змея осталась на месте. Может, у неё здесь поблизости гнездо? Поэтому и не уползает?

Ну вот, теперь расстояние, вроде, безопасное, можно развернуться и – к бабушке. Главное, не бежать. Когда тебе пятнадцать лет, а в октябре уже будет шестнадцать, стыдно бежать от змеи. Засмеют!

Бабушка Фёкла сидела на поваленном стволе берёзы и, сняв с головы платок, стряхивала с него вездесущую паутину и еловые иглы. Потом обвязала этим платком глиняную гладышку3, доверху наполненную ягодами. Как говорят в Белоруссии, «со скоптором».

– Ба, а я гадюку видел, – как можно более безразличным тоном сообщил внук.

– Да ты что? Испужался, небось? – сочувственно покачала головой пожилая женщина, развенчав этим вопросом всё напускное спокойствие Глеба.

Пора было возвращаться в деревню. Парень время от времени нагибался, срывая спелую июньскую землянику и пополняя свой бидон. Приходить домой с неполным – неслыханное дело.

– Ба, а тебя змея кусала когда-нибудь?

– Бог миловал.

– А если гадюка укусит, что делать-то?

– Надо высосать яд, сразу. Только у того, кто будет это делать, не должно быть ранки во рту.

– А то он умрёт?

– Умрёт, – бабушка говорила спокойно, как будто речь о курице, которой она вчера хладнокровно отсекла голову и понесла в сени ощипывать.

Вот и просвет между стволами. Вышли на простор. На самой границе леса, из недр густого куста орешника Фёкла Платоновна достала бутыль с водой и хлеб с салом. Они всегда своё «подкрепление» оставляли в этом орешнике. Не таскать же с собой лишнюю тяжесть?

Глеб, нагулявший в лесу аппетит, жадно набросился на еду.

– Вот и поснедали4, – крестьянка аккуратно стряхнула крошки с тряпицы в ладонь и отправила их в рот.

Вернулись в деревню ближе к полудню, когда солнце уже высоко забралось на голубое безоблачное небо, освещая буйную зелень садов, красноту созревающих вишен, нависших над плетнями и заборами, и белые цветы шиповника, торчащего из сельских палисадников.

Вымывшись по пояс холодной колодезной водой и переодевшись в чистое, Глеб вышел на крыльцо. Воскресный день в деревне ничем не отличался от будних. Люди занимались своими делами, собаки и кошки старались спрятаться в тени, жужжал шмель, направляясь к одному ему известной цели.

Деревня называлась Броды. Видимо, когда-то, в царские времена, пробегающий за огородами ручей был полноводной рекой, и в этом месте можно было перейти её вброд. Здесь Глеб проводил каждое лето. Это была его вторая Родина. А родился и жил он в Ленинграде. Это почти в тысяче километров отсюда на северо-восток. Наверное, это неправильно так думать – «вторая Родина». Родина одна – Советский Союз. Но уж очень разной была жизнь Глеба там, в городе, девять месяцев в году среди каменных домов и яркого электрического освещения, где по улицам ходят трамваи и автобусы, и здесь, в забытом Богом селе, в восьми километрах от райцентра, где весь быт остался как при царях-императорах. Керосиновые лампы, телеги и ни одной радиоточки.

Глеб потянулся, глянул ещё раз на небо: какой жаркий день! Надо бы сходить в погреб, достать жбан с домашним квасом. Он уже направился было во двор, когда его внимание привлекло облачко пыли на другом конце деревни. Глеб встал на цыпочки, всмотрелся и понял, что это бежит местный деревенский сорванец Колька.

«Чего так несётся?» – подумал Глеб. Может, новость какая? В прошлый раз почтальонша ему доверила принести письмо, пришедшее из Ленинграда, так же бежал, как ошалелый. Запыхавшийся мальчишка остановился напротив Глеба и выпалил: