Ранней осенью сорок первого года один из немцев стирал своё бельё в ручье, потом поднялся на берег, взял из таза новую партию, но по возвращению никак не мог отыскать мыло. А поблизости ошивался Колька.

– Wo ist meine Seife?5 – спросил фриц сослуживца, со скучающим видом сидящего поблизости.

Тот молча показал на Кольку. Первый немец направился к парню, жестами показывая, чтобы тот вернул мыло. Хлопец испуганно замотал головой из стороны в сторону, мол, не понимаю. Фриц решил, что тот отказывается вернуть его личное имущество, разозлился и попытался схватить сорванца за шиворот. Колька увернулся и дал стрекача. Так они бегали по деревне минут десять, немец выдохся и злой вернулся к своему белью. Второй оккупант, держась за живот от хохота, поднял мыло из ямки в траве. Оказывается, оно соскользнуло туда и наговор на парнишку был напрасный.

– Hans, du bist Schwein!6 – презрительно бросил немец второму солдату и медленно направился в дом, превращённый в казарму.

Через несколько минут он вышел с шоколадной плиткой и вручил её перепуганному Кольке.

Это спокойное время закончилось для жителей Бродов уже в декабре. Кто-то обстрелял в лесу немецкий грузовик, везущий оккупантам снаряжение. Водитель успел «дать газу» и оторваться от нападающих, но второй солдат, сидевший рядом с ним, получил ранение в шею и по приезде скончался, не приходя в сознание. Кто стрелял: партизаны или отбившиеся бойцы отступающей Красной армии – никто не знал.

Тогда в деревню нагрянули другие немцы – каратели. Фашисты врывались в каждый дом, и пока солдатня грабила имущество, тучный краснолицый майор-эсэсовец допрашивал жителей. Рядом находился переводчик – хромоногий учитель немецкого из райцентра.

Глеба хотели сначала спрятать в погребе или на сеновале, но решили, что так будет только хуже, и правильно сделали. За это могли и расстрелять. Первым же делом немцы залезли в погреб, вынесли все заготовки, кроме нескольких банок варенья. Обшарили и сеновал, а также сарай и дровник. Даже в отхожее место заглянули.

Вопросы задавали стандартные:

– Сюда приходили советские солдаты или партизаны?

– Нет.

– Есть ли в доме оружие?

– Нет.

Тогда майор ткнул перчаткой в грудь Глебу:

– Сколько лет?

– Четырнадцать ему, – поспешно ответила за него Фёкла Платоновна.

– Как зовут? Где родители? – на этот раз эсэсовец вытянул руку ладонью вперёд в сторону женщины, жест означал «молчать!»

– Глеб Ливинцков. Родители в Ленинграде, – ответил подросток.

Офицер удивился, сказал что-то типа «красивый город», и поинтересовался, знает ли Глеб немецкий язык.

– Нет, – соврал парень. На самом деле он учил Deutsch с четвёртого класса и понимал большинство иностранных слов, услышанных в этой комнате.

– Запишите, – обернулся к адъютанту майор.

Глеб понял фразу без перевода. Немцы пошли в следующий дом, а бабушка Фёкла обняла внука и прошептала: «За какие грехи нам это?»

Подросток уже знал, что фрицы угоняют трудоспособное население в Германию на работы. Скорее всего, он сегодня попал в список, поэтому стал уговаривать бабушку отпустить его к партизанам.

– Через мой труп! – резко ответила Фёкла Платоновна.

Деревня была разорена. В день, когда проводили допросы, немцы забрали оставшуюся домашнюю птицу и увели с подворий всех коров. Оставили только одну, в доме, где жила многодетная семья с маленькими детьми. Говорят, они так громко плакали, что фашисты поспешили убраться.

Всё, чем питались Глеб и его бабушка, была картошка из подпола, в который фрицы не догадались заглянуть, и сухари с остатками варенья. На этом предстояло протянуть до лета, когда что-то вырастет в лесу и можно будет что-то посадить на огороде. Если будет, что сажать. А может, уже кончится война…